— Мы ведь работаем не на краю вселенной, а, мистер Ренни? Нет-нет, Каулэр — район исторический. В кинотеатре дальше по дороге имеется гранитная плита — в стене над заткнутым фонтанчиком для питья. Когда-то, должно быть, она лежала плашмя: надпись говорит, что под ней покоится Джеймс Нисбет, который принял мученическую кончину в тысяча шестьсот восемьдесят четвертом году, в этих местах. Наверное, здесь тогда была дикая местность, поросшая вереском. Его расстреляли правительственные войска за то, что он молился не по молитвеннику, а сочинял слова на ходу. Злодеяние? Нет, вопрос закона и порядка. Человек, который отказывается пользоваться надлежащим образом одобренным молитвенником, может угрожать властям, молясь Богу об их смене. И вот, пиф-паф, всего хорошего, Джимми Нисбет. Но через четыре года явилась другая группа политиков, которая решила, что Шотландией вполне можно управлять и без молитвенников. Войска перестали преследовать пресвитериан, которые не желали молиться по молитвеннику, и вновь взялись за католиков, которые молились по латинским молитвенникам. И на месте нынешнего кинотеатра «Казино» (в следующем году его собираются переделать в зал бинго) кости Нисбета накрыли плитой, а на ней вырезали плохонькие стишки, которые заканчиваются вдохновенным вопросом:

Свободны ли мы, мистер Ренни? Конечно, свободны. Мы создаем собственную модель вселенной, и никто не налагает на нас за это проклятия…

Да, мистер Ренни, для мученичества места куда как хватает. Неподалеку на кладбище имеется памятник Бэрду, Харди и Уилсону, ткачам, которые в тысяча восемьсот двадцатом году едва не свергли британское правительство. Положение властей в то время было очень неустойчивым. Незадолго до этого была одержана победа в большой войне, и в стране появилось множество безработных. Механизация обогащала классы собственников, а бедных делала еще беднее — в особенности ткачей. В городах с ткацким производством возникла тайная организация, она планировала призвать к всеобщей забастовке, поубивать министров, напасть на казармы и установить всеобщее избирательное право. Ловко, да? Детали восстания были выработаны по большей части правительственными агентами и на заре великого дня им пришлось потрудиться, чтобы сдвинуть всех с места. Как бы то ни было, в деревнях Стратхейвел и Беллсхилл нашлись энтузиасты, выступившие с красными флагами. Четверо из них водрузили один из этих флагов на Кэткин-Брэс, а потом отправились домой пить чай, так как было ясно, что ничего больше не происходит. И вот Бэрд, Харди и Уилсон были арестованы, осуждены и повешены, и кровавый прилив революции отступил. Далее, в один прекрасный день до правительства дошло, что можно дать право голоса едва ли не каждому и при этом не потерять власть. Безработным помогли перебраться в Канаду, Австралию, Азию и Африку, где они стали жить припеваючи, захватывая землю у туземцев. Британия сделалась империей, все затем зажили счастливо, и в честь Бэрда, Харди и Уилсона, умерших за нашу свободу, был воздвигнут монумент. Но не подумайте, мистер Ренни, что этот пламенный радикализм сделал нас менее религиозными. В Глазго до сих пор полно церквей, построенных за последнее столетие. Половину из них приспособили под склады. Может, мы с вами расписываем самое нарядное в Соединенном Королевстве хранилище велосипедов и телевизионного оборудования.

Позднее он сказал:

— Простите, мистер Ренни, я в это не верю. Я думаю, эту церковь снесут, но прежде нужно довести роспись до совершенства. Когда вещь совершенна, она вечна. Пусть она потом будет уничтожена или постепенно разрушится сама, но ее совершенство сохраняется в прошлом, а прошлое — единственная неизменная часть вселенной. Ни одна власть, ни одна сила, ни один бог не сделает существовавшее несуществовавшим. Прошлое вечно, и каждый день в него падают наши неудачи: разладившиеся любовные связи, нелады в семьях, дети, к которым мы не были добры. Давайте мы с вами, мистер Ренни, сделаем подарок вечности — вещь законченную, совершенную, гармоничную и абсолютно безобидную; вещь, от начала и до конца созданную сознательными, любовными стараниями; вещь, не имеющую ничего общего с орудиями разрушения, вещь, которую не продадут ради собственной выгоды какие-нибудь озабоченные благом общества бизнесмены. И вспомните, мистер Ренни, мы не делаем ничего принципиально нового. В течение пяти или шести тысячелетий египетские, этрусские и китайские художники помещали свои лучшие творения в гробницы, которые никогда не вскрывались. У древних греков и римлян было не меньше Леонардо, Рембрандтов и Сезаннов, чем у нас, но за исключением нескольких квадратных ярдов в Помпее вся их стенная живопись обратилась в прах. Мне не жалко. Слишком много существует цветных фотографий Великого Искусства Прошлого. Не будь цветных репродукций, у искусства середины двадцатого века не было бы причин вообще называть себя искусством… и не будь нас с вами, мистер Ренни.

— Бросьте этот покровительственный тон, — прозвучали слова.

Toy дернулся и уронил кисть: было уже три часа ночи. Слабо засмеявшись, он начал спускаться по лестнице.

— Никогда больше не буду разговаривать с вами покровительственным тоном, мистер Ренни, если вы пообещаете не обращаться ко мне, когда вас здесь нет. Простите, я немного устал.

Спать ему с некоторых пор стало так же нетрудно, как работать, потому что во сне он находился внутри росписи. «Вот оно: земля, небо и солнечный свет, — сказал он Богу, своему отцу, когда они огибали ежевичный куст, а за ними извивала хвост змея. Был ясный день, в приливных лужах ликовали актинии. — Я приведу это все в порядок и верну тебе. Терпеть не могу быть в долгу. Как видишь, с разумной мерой страданий и смерти справился легко». Они подняли глаза на ястреба, державшего в когтях крольчонка, потом помедлили на верхушке утеса. Внизу, на реке, сплеталась шеями пара лебедей, на дальнем берегу первые любовники стояли рядом, преклонив колени. На западном горизонте высился гигантский обрубок Вавилонской башни, вверху размахивали флагами крохотные фигурки; к востоку, на горе Синай, в пятне плохой погоды, священник высекал триангуляционные скрижали Завета. «Секс и история — две проблемы, которые я не могу решить, поэтому возвращаю в той же форме, в какой получил от тебя, только немного уточнив их постановку. К Новому году я закончу, и тогда не буду тебе ничего должен. Хотя я был бы благодарен, если потом получу от тебя нескольких платных заказчиков: мне понадобятся деньги… Прости, я на секунду». Он взобрался наверх и передвинул молнию над Синаем на два с четвертью дюйма вправо, делая ее повторением трещины на древе познания. Просыпаясь, он не чувствовал этого. Пока он лежал с закрытыми глазами, его ум с ленивой мощью кружил по стенам алтаря, задерживаясь на своде, чтобы выбрать участок для работы в тот день. Он даже наблюдал сверху свое тело, свернувшееся на кафедре, как червячок в орехе, и знал, что вскоре поднимет свой рабочий вес на верхушку лестницы, где тот присоединится к мыслям. Тело и ум целиком служили росписи, так что сексуальные фантазии его больше не посещали, и он знал только, когда кисть делалась неподъемно тяжелой, что должен поесть. Самые странные, сродни мечте, моменты случались не тогда, когда он работал. Однажды он сидел у престола и ел комья крема из миски миссис Коултер, а старый священник глядел на него и бормотал: «Да-да, вы настоящий художник. Настоящий».

Позднее он находился в переполненной художественной лавке в центре города, где без спешки и паники воровал краски. Еще позднее он стоял на тротуаре, договариваясь о встрече с Джун Хейг.

— Да не придешь ты! — засмеялся он ей в лицо. — Знаю я, ты не придешь.

— Не беспокойся, я там буду. Угол Пейсли, у моста. Я там буду.