— Что это за стук?
— Перебираю безделушки на столике у входа. Господи, как я с ним завтра встречусь? Что скажу?
— Много говорить не надо, Дункан. Поздравь спокойно и вежливо.
— Хорошая мысль, папа. Спокойной ночи.
— Иди сразу спать, не тяни. И никакой писанины.
Toy лег в постель, задохнулся, принял две пилюли эфедрина, проспал около часа и проснулся возбужденным. Он раскрыл блокнот и записал:
Будущее требует нашего участия. Добровольное участие — это свобода, принудительное — это рабство.
Вычеркнул эти строки и написал новые:
Вселенная принуждает к сотрудничеству. Сознательное сотрудничество — это свобода, бессознательное — это…
Мы всегда оказываем содействие природе. Содействовать охотно — это свобода, сопротивляясь — это…
Богу нужна наша помощь. Оказывать ее радостно — это свобода, возмущенно — это…
Нам нужна помощь Бога. Знать это — свобода, не замечать — это…
Toy хмыкнул и швырнул блокнот к потолку, откуда он срикошетил на верхушку платяного шкафа, вызвав обвал книг и газет. Toy лежал, радуясь переменам в жизни, потом, после мастурбации, заснул. По пробуждении радости он уже не испытывал.
В тот день Макалпин на занятиях отсутствовал. В перерыве для чаепития Джуди, Молли Тирни и Рашфорд обсуждали свои маскарадные костюмы. Toy не мог решить, как себя вести. Криво ухмыляясь, он рисовал на поверхности стола.
— Ты должен посмотреть на мой костюм! — весело крикнула Молли. — Жуть. Сплошь розовый, под двадцатые годы девятнадцатого века, мундштук длиной в три фута. Стой, дайка мне сюда карандаш.
Молли выхватила карандаш из пальцев Toy и нарисовала костюм на столешнице. Вечером Toy отправился на свидание с Джун и долго стоял у входа в магазин готового платья, разглядывая учтивые манекены во фраках и спортивной одежде. Сумерки превратились в темную ночь. Вход в магазин был традиционным местом встреч, и рядом с Toy постоянно толклись поджидавшие подружек или ухажеров. Дольше пятнадцати минут никто не задерживался. Когда стало ясно, что ждать прихода Джун бессмысленно, Toy пошел домой, чувствуя себя глубоко оскорбленным.
На следующее утро Макалпин ворвался в аудиторию, держа в руке книгу. Он подвесил аккуратно сложенный зонтик на батарею отопления, положил пальто и сумку на подставку и порывисто обернулся к Toy.
— Слушай! — воскликнул он и прочитал вслух первый абзац «Обломова».
Toy выслушал его в некоторой растерянности и со словами «Очень хорошо» удалился в угол заточить карандаш. В это утро он и Макалпин работали по отдельности. В обеденный перерыв Toy отправился в главное здание для разговора с секретарем. Он осторожно заявил, что, полагая школьный курс анатомии для себя недостаточным, намерен просить разрешения делать зарисовки в прозекторской университета и потому будет признателен за письменное согласие от имени секретаря с указанием полезности подобных занятий в целях усовершенствования мастерства.
— Не уверен, Toy, не уверен, — проговорил секретарь, задумчиво раскачиваясь в кресле на шарнирах. — Патологическая анатомия действительно числилась в нашем расписании после войны четырнадцатого года. Я сам в ней практиковался. Не думаю, что извлек из нее много пользы, но, разумеется, я и не был таким прирожденным художником, как ты. Но подействует ли на тебя такая практика благотворно в психологическом плане? Откровенно говоря, мне кажется, что она причинит только вред.
— Я не… — Toy, откашлявшись, опустился на колени перед электрическим камином возле письменного стола мистера Пила. Глядя на раскаленный докрасна змеевик, он машинально выдергивал волокна из циновки, изготовленной из кокосовой мочалки. — До совершенства мне далеко. Когда-нибудь, возможно, я и сделаюсь неплохим художником, но только не полноценным человеком. Поэтому моя работа так важна для меня. Если мне суждено развиваться, я должен знать телесное устройство.
— Твоя «Тайная вечеря» демонстрирует основательное владение анатомией — приобретенное, полагаю, обычными методами?
— Да ну, это чистейший блеф. Я дополнил известные мне подробности посредством воображения и картинок в книжках. Но теперь для дальнейшей работы моему воображению требуются более детальные сведения.
— Не убежден, что патологическая анатомия пойдет тебе на пользу. Toy, но, видимо, ты должен себя в этом убедить. Я отдаленно знаком с деканом медицинского факультета — и постараюсь с ним связаться.
— Спасибо, сэр, — сказал Toy, выпрямляясь. — Зарисовки из вивисекторской мне действительно сейчас необходимы.
— Прозекторской.
— Простите?
— Ты сказал — «вивисекторской».
— Разве? Извините, пожалуйста, — смутился Toy.
Желая снять радостное возбуждение, Toy вернулся в аудиторию бегом. Макалпин стоял у двери за мольбертом. Toy, задержавшись возле него, пробормотал:
— Пил дает мне разрешение делать эскизы в университетской прозекторской.
— Отлично! Отлично!
— Я еще ни разу не был так счастлив с тех пор, как изобрел бактро-хлориновую бомбу.
Макалпин, согнувшись пополам, издал сдавленно-невнятный смешок. Toy сел на свое место с мыслью о том, насколько впустую тратится время без дружеских отношений. По дороге в столовую он спросил Макалпина:
— Почему ты не позвал меня на вечеринку?
— У нас было всего лишь несколько билетов на бал-маскарад — и надо было вручить их тем, кто приглашал нас с Джуди на свои вечеринки раньше. Мне хотелось тебя пригласить, но… это было попросту невозможно. Я подумал, что тебе все равно: ты ведь гулял с той девушкой, которую недавно подцепил. Ну, и как вы поладили?
Глава 23
Встречи
Как-то вечером Toy шел по Сочихолл-стрит: погода была теплой, фонари еще не горели. За крышами домов на западе простиралось такое чудесное озеро желтого неба, что он долго шагал ему навстречу вспять от дома. У Чаринг-Кросс его догнал Эйткен Драммонд:
— Дункан, обычно ты тут не появляешься.
— Я просто гуляю.
— Наверное, ждешь, когда начнется сегодняшний танцевальный бал?
— Сегодня? Нет, у меня нет денег на билет.
— Деньги — штука полезная, согласен, но о билете не беспокойся. Пошли вместе.
Они прошли мимо «Гранд-отеля», потом из короткого темного переулка свернули в захламленный дворик. Toy различил там груды кокса и угля, переполненные мусорные ящики, нагромождения упаковок для молока, рыбы и пива. Драммонд распахнул дверь.
На них пахнуло таким горячим воздухом, что у Toy ненадолго перехватило дыхание. Под слабой электрической лампочкой у печной дверцы сидел старик в спецовке, куривший трубку.
— Это Дункан Toy, па. Мы с ним идем на танцевальный бал в художественной школе.
Мистер Драммонд, вынув трубку изо рта, черенком указал Toy на пустой стул. Его запавший беззубый рот кривился усмешке; нос — побольше, чем у сына, — был сморщен; дужки очков, вздернутых на лоб, замотаны изоляционной лентой.
— Идете на танцы? Зряшная трата времени, Дуглас, совсем зряшная.
— Его зовут Дункан! — крикнул Драммонд.
— Это неважно, все равно зряшная.
— Кто сегодня на кухне?
— На кухне? Луиджи.
— Может, добудешь что-нибудь мне и Дункану перекусить? Он голоден.
— Нет, я не голоден, — сказал Toy.
Мистер Драммонд вышел из комнаты. Драммонд подтащил отцовское кресло к печной дверце и открыл ее: над раскаленными докрасна углями гудело пламя. Драммонд уселся поближе и подставил ладони огню:
— Я похож на дьявола и люблю, чтоб пожарче, но это чистое совпадение. Придвигайся сюда, Дункан.
Мистер Драммонд вернулся с большой тарелкой сэндвичей и поставил ее на пол между Toy и Драммондом со словами: