Он принялся смахивать пушинку с рукава своего сюртука.

Отец уставился на него, разинув рот.

– Уингсфорт разорвал все отношения? Он же богат, как Крез, вернее, его отец – как-никак герцог. И как же теперь Хаверкрофт будет выкручиваться?

Ни для кого не было тайной, что пару лет назад граф Хаверкрофт сделал кое-какие опрометчивые инвестиции. В прошлом году, в ожидании получения от них огромных прибылей, он предпринял внушительную и непомерно дорогую перестройку своего загородного дома. А потом его инвестиции пошли прахом.

Весь сезон он настойчиво обхаживал Уингсфорта, сватая того за свою дочь, свой последний шанс на спасение от полного финансового краха.

– Говоришь, она погублена? – тихо вымолвил отец Реджи и едва заметно улыбнулся.

Реджи вдруг встревожился. Его рука замерла на рукаве.

– Я не намерен…, – он порывисто поднялся и уперся обеими руками в поверхность стола. – Чёрт возьми, я не намерен жениться на женщине, которая сбежала со слугой. Даже если она леди. И с титулом. Даже если вы усматриваете в этом сногсшибательную месть своему заклятому врагу. Если вы замышляете именно это, сэр, то можете незамедлительно все забыть без дальнейших хлопот. Я это делать не буду. Ваша вражда с Хаверкрофтом меня не касается.

Его отец хлопнул рукой по столу.

– Говоришь, она погублена? – повторил он так, будто бы и не слышал тревожный протест сына.

В напряженной тишине Реджи наблюдал, как ум его отца работал над новыми грязными обстоятельствами, прямо касающимися его соседа. Обстоятельствами, внезапно дававшими ему власть, которой он всегда жаждал. Он все еще улыбался. И это было не слишком приятное зрелище.

– Говоришь, она погублена? – повторил он еще раз, поднялся и оказался бы нос к носу с сыном, если бы не стол между ними. Он был ширококостным и объемистым в талии в отличие от стройного и элегантного Реджи. Но они были одного роста.

– Ну, парень, вот теперь-то мы кое-что увидим. Теперь-то мы увидим, кто благородный и могущественный, а кто достаточно порядочный, чтобы снизойти до его спасения. Теперь-то мы увидим, нужно ли, в конце концов, пожать соседскую руку, протянутую с дружбой и сочувствием.

Реджи едва мог говорить онемевшими от тревоги губами. Спину под рубашкой покалывало от стекавших вниз струек пота. Он даже слышал, как бьется сердце.

– Вы, как сосед, намерены выразить Хаверкрофту свое сочувствие? – еле выговорил он. – И ничего более?

Отец покачал головой, раздраженный тупостью сына.

– Реджинальд, для человека, чье образование стало мне так дорого, ты выставляешь себя редкостным болваном. Конечно же, я собираюсь предложить ему сочувствие и руку дружбы. Что это за соседи, если они не держатся вместе в трудные времена? Нет, парень, я предложу сочувствие не только в виде слов, сотрясающих воздух. Так может сделать любой. Мое сочувствие будет куда практичнее, как это у меня в обычае. Я собираюсь показать ему путь, каким можно выбраться из финансовой ямы, и, в то же время, способ, каким можно спасти дочь от бесчестия. Не сомневаюсь, сын угольного магната скорее придется ко двору, чем трубочист. Я собираюсь предложить ему тебя.

И он с триумфом уставился на сына.

– И если тебе это не нравится, дружище, – добавил он. – Можешь обвинять в этом только себя. Ты – моя плоть и кровь, и я всегда души в тебе не чаял, но сейчас я вынужден сказать, что ты заслуживаешь эту заносчивую, опозоренную девчонку. А она заслуживает тебя.

Реджи рухнул на стул.

Он был твердо уверен, что никакие доводы не заставят его отца передумать. Но, так или иначе, он должен попробовать. Его отец однозначно ожидал это от него. Тот снова уселся на свое место за столом и потирал руки, заранее ликуя.

Реджи глотнул только для того, чтобы обнаружить, что во рту совсем не осталось слюны.

Еще не было ясно, как Хаверкрофт отреагирует на то, что его отец, несомненно, настроен предложить, но игра уже наполовину сделана. Если вторая половина приведет к проигрышу, то это может надолго разладить его отношения с отцом. А леди Аннабель Эштон могла бы стать – нет, станет – погубленной навсегда.

Реджи облизнул губы сухим языком и приготовился спорить. Это было все, что он мог сделать в настоящий момент.

Леди Аннабель Эштон славилась цветом лица, подобным лепесткам розы, так изысканно гармонировавшим с ее очень светлыми волосами. Теперь же ее лицо по цвету не отличалось от волос. Она была бледна как призрак.

Не имело никакого значения, что Томас Тилл на всем продолжении их авантюры показал себя истинным джентльменом, что она вообще надолго не оставалась с ним наедине и что почти все это время она была в карете, а он на облучке, правя лошадьми. Не имело никакого значения, что он никогда не касался ее, разве что руки, помогая ей выйти из кареты и пройти в гостиницу, где они имели неосторожность остановиться, чтобы перекусить и поменять лошадей. Не имело никакого значения, что теперь он ушел из ее жизни и больше никогда не будет ее частью, или даже то, что она не знала, где он сейчас. Не имело никакого значения, что с того момента, как ее задержали, она сохраняла спокойствие с тихим и упорным достоинством.

В глазах света все это попросту не имело значения. Так или иначе, она была погублена. Они с Томасом совершили опрометчивый и непростительный поступок.

Их видели, когда они вместе покидали бал у Бомфордов. По крайней мере, было замечено, что в разгар бала онауехала без компаньонки, только с новым красавцем-кучером своего отца. Они были замечены половиной обитателей Беркли-сквер и половиной слуг особняка Хаверкрофтов, где останавливались, чтобы забрать из ее спальни саквояж. Мало того, Томас нес его за ней до нижнего этажа и вышел через парадный вход. Они были замечены всеми конюхами, грумами, гостиничными слугами, множеством путешествующих и других постояльцев в переполненной фешенебельной гостинице, где решили остановиться, направляясь на север.

И хотя Томас, сопровождая ее к столу в гостинице, чтобы перекусить, дотрагивался только до ее руки, все же один раз на виду у всех он экстравагантным изысканным жестом коснулся ее руки губами.

И кто – кучер в ливрее!

Аннабель была опозорена. Погублена. Навсегда. Отныне и вовеки веков, аминь. Оставалось надеяться разве что на чудо. Уверенность, которой она в немалой степени обладала, рассыпалась в прах.

Она превратится в иссохшую старую деву, хотя ее отец использовал слово «незамужняя», вообще избегая понятия девичества. Она проведет остаток своей жизни в уединении и забвении, нежеланная и никем не оплакиваемая.

Неприкасаемая.

Теперь она никому не нужна.

Еще неделю тому назад половина светских джентльменов были бы счастливы заполучить ее, по крайней мере, те, что были неженаты. Она слыла редкой красавицей.

Именно слыла. В прошедшем времени.

Сейчас же вся мужская половина света повернулась бы к ней спиной, если бы она имела глупость появиться перед ними. Женская половина поступила бы куда хуже. Дамы умчались бы прочь из комнаты, прижимая к себе юбки, чтобы нечаянно не прихватить воздух, который касался ее, а их носы при этом едва ли не скребли бы потолок.

Она стала парией.

И все это она навлекла на себя сама. Она преднамеренно переступила черту, будучи уверенной, что ее жизнь изменится, и изменится так, как она замыслила.

Теперь ее охватила паника, от которой свело внутренности. Теперь она уже не могла управлять своей жизнью. Теперь она полностью была во власти внешних сил, и особенно, во власти своего отца.

Это было самое ужасное ощущение, какое она только могла вообразить.

Ее не собирались отправить в Оукридж-Парк – загородный дом, где она выросла, главное поместье своего отца. Даже здесь она могла бы «запачкать» соседей, так уважавших ее родителя. Вместо этого ее следовало сослать в непроглядный мрак Мидоу-Холла, скромное владение отца близ Шотландской границы, ни в коей мере не соответствующее своему названию [3]. По крайней мере, так она слышала. Ей не приходилось бывать там самой, чтобы лично убедиться в этом. Но, похоже, теперь все изменится. Именно там ей суждено провести остаток своей бренной жизни.