— Я! — ошеломленно вскрикнул он.

«Да, я решилась на это, — думала Лаура, — наверное, я пьяна от солнечного света». — Вслух она сказала:

— Я влюбилась в вас, когда была еще ребенком, в десять или двенадцать лет. Вы не знали?

Он сел, обхватив колени руками и глядя на озеро. Она, испуганная своим признанием, тоже села, глядя на него и бормоча:

— Надеюсь, вы не сердитесь! — Лаура старалась придать своему голосу тон легкой шутки.

— Нет, конечно, нет… — Но лицо его было напряженным и даже гневным, — на кого он сердился? На нее? На самого себя?

Он молчал, и у нее не было иного выхода, кроме как продолжать игру:

— Когда мне было одиннадцать, вы сказали, что, будь я старше, вы женились бы на мне.

Он порывисто повернулся к ней, широко раскрыв глаза:

— Я так сказал? Не помню. Я не должен был этого говорить — это была подлость.

— Почему подлость? — вскричала она, встревоженная. — Просто шутка, шутливый комплимент. Разве это значило, что вы дали мне слово? Я и не думала принимать это всерьез.

— Ничего вы не знаете, и я тоже.

Она не поняла его и спросила, о чем он говорит; он не ответил, прошел до конца пляжа, вернулся и сурово сказал:

— Нам надо ехать обратно. Одевайтесь.

У нее защемило сердце. Очевидно, случилось что-то, чего она не понимала. Что-то бессмысленное. Почему он вчера, стоя у фортепьяно, смотрел на нее таким ласковым, задумчивым взором, а сейчас этот резкий голос, стремительная походка — она едва поспевает за ним, идя через садик, наполненный тяжелым запахом увядающих хризантем. Они вошли в дом, дверь захлопнулась. Он обернулся и увидел слезы, текущие по ее лицу.

— Бог мой! — воскликнул он. — Бог мой, не плачьте. Не плачьте, Лаура. Я не хотел причинить вам боль.

Но слезы лились потоком. Он обвил рукой ее плечи, и она уткнулась лицом в его грудь. Он гладил ее по спине, пока слезы не утихли.

Но они по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу. Никогда в жизни они не были так близки друг другу — разве что во снах. Их тела прилаживались друг к другу, наполнялись жаром. Объятие становилось все теснее, но вдруг он разорвал его, разжав руки Лауры, обнимавшие его за шею.

— Нет! Нет! — закричал он.

Она готова была заплакать от ярости и унижения, но он так же отчаянно закричал:

— Дорогая Лаура! Моя дорогая Лаура!

Она прошептала в его растерянное лицо:

— Что это? Что это?

— Ничего. Одевайся же. Уедем отсюда.

— Ты мне что-то не говоришь. Скажи, ты должен сказать.

Он покачал головой:

— Ничего. Что-то нашло на меня и ушло, исчезло. Ничего нет.

— Ты сказал — «дорогая Лаура».

— Да. Ты всегда была мне дорога. Милое, мудрое дитя. Я любил тебя, как любят необыкновенного ребенка. — Он замолчал, пытаясь побороть желание и опасаясь выдать себя, сел рядом с ней. — Как я радовался твоим милым письмам. Как живо вспоминал тебя пятнадцатилетней, в бархатном платье. Ты уже воображала себя взрослой. А вчера, когда ты шла ко мне по лужайке, я не поверил своим глазам — такой ты стала красавицей. — Он закончил свои воспоминания тихим, задумчивым шепотом.

Радость волной прилила к сердцу Лауры, — безмерная радость, окрашенная легкой печалью, — наконец-то, но почему так долго пришлось ждать этого признания? Тело охватило жаром, кровь застучала в ушах.

— Ты любишь меня, — сказала она, глядя в глаза Френсису.

— Я не должен, Лаура, давай уедем.

— Но почему не должен? — Она схватила его руки, нагнулась к нему и поцеловала его в губы. Она почувствовала его дрожь. Он хотел освободиться, но она, выпустив его руки, обняла его за шею и снова впилась поцелуем в его рот. Она почувствовала, что он обнял ее за талию, прижался к ней, и поняла, что одержала победу.

Они сбросили прикрывавшие их тела узкие полоски ткани и упали на пол. Сквозь звучащий в ее ушах непрерывный стук, она слышала его сдавленный голос, который шептал:

— Я так люблю тебя! — Губы его прижимались к ее шее и слова обжигали кожу.

— Я любила тебя всю жизнь! — шептала она. Потом их голоса замерли в беззвучном крике.

Когда ослепление страсти миновало, она открыла глаза и увидела, что Френсис сидит в кресле, уткнув лицо в ладони. Он почувствовал ее взгляд и посмотрел на нее; лицо его было искажено мучительной болью. — Что я сделал… — простонал он. — Что я сделал?

— Почему ты раскаиваешься? Потому что я — в первый раз?

— Не только поэтому.

— Я ни о чем не жалею. Мне нужно только, чтобы ты любил меня. Ведь ты любишь?

— О, если б кто-нибудь избил меня за мою подлость! — Его лицо снова исказилось.

— О чем ты говоришь?

— Ты никогда не простишь меня!

Она решила, что он шутит, изображая мужчину викторианской эпохи, раскаивающегося в том, что он лишил невинности девушку.

— Ну, конечно же, я не прощу тебе этого, пока мне не стукнет семьдесят лет, — весело заявила она.

— Лаура, я не знаю, как это могло случиться. На меня словно какое-то затмение нашло со вчерашнего дня, когда я тебя увидел. Я, наверное, потерял рассудок. Словно молния осветила все эти годы, что я любил тебя. Но сегодня я не хотел, не должен был ехать с тобой… Это произошло помимо моей воли… Зачем я увидел тебя снова?..

Он говорил с таким трудом, как будто у него стоял ком в горле, и она поняла, что теряет его навсегда.

Ее била дрожь, но она справилась с собой и сказала безжизненным спокойным голосом:

— Ты должен мне все рассказать.

— Как я скажу это, о великий Боже? Я женюсь четырнадцатого числа следующего месяца.

«Все кончено, — подумала она. — Мое сердце разбито вдребезги». — И вдруг, ощутив свою наготу, она схватила с софы подушку — не было ни покрывала, ни какой-нибудь тряпки рядом, — и заслонила ею низ живота.

— Мои родители хотели устроить свадьбу — для родственников, для приличия. Но она англичанка, ее мать тяжело больна и не может приехать. Поэтому мы решили ограничиться скромной свадебной церемонией в Нью-Йорке. Лаура, дорогая, не смотри на меня так!

Этого не может быть. Не может быть…

— Я не твоя дорогая, будь ты проклят со своей свадьбой!

— Ты не знаешь, о чем я думал всю прошлую ночь. Я должен был жениться на тебе, Лаура! Почему я понял это слишком поздно?!

«Я поцеловала его первая, — думала она. — Я презираю себя!»

А он говорил, как будто не в силах был остановиться:

— Я женюсь на Изабелле. Она врач, мы вместе работали в Индии. Мы открываем частную клинику, она — мой компаньон. Я уважаю ее, я не могу причинить ей боль. А ты… ты, ты…

— Будь ты проклят со своей клиникой и своей Изабеллой.

— Ты вправе ненавидеть меня, Лаура.

— Оставь меня! Меня тошнит… — И, нелепо прижимая к животу подушку от софы, она кинулась в ванную. Ее вырвало. Когда она подняла голову, в окне все также сияло солнце в голубом безоблачном небе. Как странно… Все должно было измениться. Она прополоскала рот, умылась и надела белую блузку и малиновую юбку — наряд, который выбрала утром, охваченная таким счастливым предчувствием.

Она вышла из дома; Френсис поджидал ее на ступеньке крыльца, глядя на три парусника, которые скользили по озеру под свежим, веселым ветром. Ветерок освежил и лицо Лауры. Френсис тревожно спросил ее:

— Ну как ты?

— Как нельзя лучше.

Его глаза молили. Его голос молил: «Я никогда не прощу себя за то, что случилось сегодня».

«Это в большей степени моя вина, а не твоя…» — хотела сказать она, но не могла выговорить ни слова. Они вернулись домой в молчании.

Всю ночь она рыдала, вытирая глаза простыней. Когда она поднимала глаза к окну, то видела сквозь деревья два светящихся окна в доме Элкотов. Наверное, это окна его комнаты, и он тоже не спит всю ночь. Может быть, читает, подперев щеку ладонью, — сколько раз она видела его в этой позе. Она вспомнила и ощутила его тело, лежащее на ней. И представила его в постели со своей женой. Она его ненавидела! Но как ей было жаль этой любви, которую она пестовала всю свою жизнь!