Как странно чувствовать такую несуразность. Быть с собой в постоянном разладе.

Его конь гарцевал под ним, и Джеред пустил его по траве, хрупкой от инея.

Он любил скакать верхом — это давало ощущение свободы, освобождало от тягостных мыслей. Он пришпоривал коня, стараясь не думать ни о чем.

Но холмистая земля обманчива. Тут может быть кроличья нора, лисье логово, дыра от столба ограды. Лучше держать ухо востро.

Он притормозил, желая немного остыть и поразмыслить. Призрак матери возник перед ним, как туман воспоминания, исчезающий в одно мгновение. Странный укол в его сердце. Но ему больше не четырнадцать. Зачем вспоминать давно прошедшие времена?

Он оглянулся на свой дом, такой красивый в предзакатных лучах зимнего солнца.

Глаза Тессы... Какими милыми они были, даже когда она укоряла его. Это ему тоже лучше не вспоминать. А вот Тесса беспомощная и беззащитная, ее рана как знак уязвимости, бренности всего живого. Того, как близко она подошла к краю жизни.

Ему кололо глаза. Это все ветер. Дыхание мистраля. Намек на снег, зимний холод. Возможно, даже ледяной дождь. Он провел рукой в перчатке по щеке, дал коню волю и пригнулся в седле, гоня прочь осторожность, благоразумие и, самое главное, воспоминания.

И помчался наперегонки с ветром.

Глава 27

— Джеред, ты тратишь слишком много денег на мелочи.

Он только улыбнулся дяде. Несмотря на завидное состояние сундуков Мэндевиллов, Стэнфорд Мэндевилл был известным скупердяем.

— «Победа» прекрасный корабль, дядя. Она заслуживает самого лучшего.

— А что, черт возьми, случится, если она затонет? Всем будет наплевать, имелся ли ковер в адмиральской каюте.

— Большая часть денег ушла не на это, и вам это прекрасно известно.

Дядя проворчал что-то и снова, щурясь, посмотрел в гроссбух. Джеред сомневался, что это демонстративное изучение записей так уж необходимо. Он был уверен, что Стэнфорд Мэндевилл может при желании дословно процитировать все расходы на «Победу». Честно говоря, он бы даже поспорил на все свое состояние.

— Почему желтая краска?

— Эта краска отменного качества, шпангоуты будут не так быстро гнить.

— Ты уверен? — Дядя задумчиво глядел в окно, как будто размышляя. — Но как же адмиралтейство? Они ведь привыкли к красным палубам.

— Скажите им, что это оскорбляет мои художественные чувства. Мне совершенно наплевать, что вы придумаете, дядя. Адмиралтейство — это ваша забота.

— До того, как я умру. Тогда это станет твоей заботой.

— Оставайтесь в добром здравии как можно дольше, ради меня.

— Знаешь, я удивлен.

— Что я даже знаю, где находятся верфи? Или что я проявил интерес к работе?

— Думаю, и то и другое.

— Не старайтесь смотреть на меня так вопросительно, дядя. Это было временное помрачение рассудка. Каприз.

— Неужели не оказалось лучшего развлечения?

— Верно.

— И я не должен спрашивать с тебя большего, Джеред? Никаких обязательств перед семьей, никакого интереса?

— Опять верно.

— Твоя сестра на прошлой неделе родила ребенка. Ты знал?

«Джеред! Смотри, как я еду! Смотри!» Восторженный смех, подпрыгивающий под ней пони. Хихиканье и улыбка, такая искренняя. Сьюзи. Его младшая сестра. Слишком юная, чтобы рожать детей. Сколько ей? Его мысленные вычисления привели к поразительному результату. Господи! Она была на семь лет старше, чем его жена.

— Нет, — ответил он, с удивлением взирая на дядю.

— Мальчик. Они назвали его Майкл Джеред.

— Дядя, это обычная практика называть ребенка в честь титулованного родственника. Сделано, без сомнения, чтобы заставить меня раскошелиться.

— А не из-за любви, которую твоя сестра питает к тебе?

— Честно говоря, я сомневаюсь, что Сьюзан вспоминала обо мне все эти годы.

— Сколько времени прошло с тех пор, когда ты видел ее последний раз? Твоя свадьба не считается. Не думаю, что вы тогда хотя бы поздоровались.

— Слишком много лет. Вы этого признания добивались? — Джеред встал, отошел к окну. — Не думаю, дядя, что эта история так уж необычна. Она была на пять лет моложе меня. Еще ребенок, а я уже вырос.

— Осиротевший, однако, так же, как ты. Неужели ты совсем не думал о ней?

Джеред оглянулся через плечо на дядю.

— Обо мне в последнее время не было никаких сплетен, дядя? Вы поэтому вытащили что-то из прошлого, какое-то воспоминание, чтобы им бить меня? Тогда я признаю, что верно все то, что вы думаете обо мне. Я плохой брат. Практически не думал о Сьюзи.

— Ей было десять, когда она потеряла мать, и одиннадцать, когда умер ее отец.

— И я был не намного старше, дядя, если вы помните. Сьюзан взяла к себе кузина. А я, подразумевалось, должен был один справляться. Меня снова отправили в школу, не сказав утешительного слова, не поинтересовавшись, чего я хочу.

— Так вот в чем причина, Джеред, что ты постарался забыть всех, кто тебя любил? Почему ты никогда не спрашивал о родственниках твоей матери? Злился. Ну что ж поделаешь. Жизнь — непростая штука.

Джеред повернулся.

— Я не виню вас, дядя.

— И тем не менее ты в обиде на меня. Ты, Джеред, несколько недель назад сказал, что человеческая личность не определяется каким-то одним событием. Но иногда бывает иначе. Вспомни отца. Я бы взял на себя смелость сказать, что твоя мать была единственным и самым важным человеком в его судьбе, и ее смерть стала этим «определяющим событием». Он умер, потому что жизнь без нее потеряла для него всякий смысл. Как я мог объяснить это мальчишке?

Наступила тишина, во время которой Джеред отвернулся и смотрел на снег, на это белое одеяло, которое скрывало под собой скалы, холмы, расселины, оставшиеся в земле после прохождения ледника. А по нему разве не прокатился такой же ледник? Кому было до него дело?

— Дядя, он допился до смерти.

— Пистолет в этом смысле действует быстрее, но и пьянство весьма эффективно в руках самоубийц.

— Вы знаете, мой отец никогда не упоминал ее. С того самого момента, когда я принес ее, мертвую, в дом, до его смертного часа ее имя никогда не произносилось. Он винил меня, вы знаете. Сказал мне, что этот несчастный случай никогда бы не произошел, если бы не я. Он плакал. А потом умер.

— Вопрос в том, винишь ли ты сам себя?

— Я не знаю. Возможно. Я любил скакать верхом, устраивать гонки на холмах. Это всегда было небезопасно, особенно весной. А она любила ездить со мной. Ее лошадь споткнулась, и она упала. Случилось бы это, если бы она не поехала со мной? Нет. Могло бы это случиться позже? В какой-то другой день? Да.

— Судьба, Джеред? Или просто невезение?

— Я не верю в судьбу, дядя. И даже в удачу.

— А есть что-нибудь, во что ты веришь?

Джеред улыбнулся. Сосулька упала с ветки и разбилась.

— Крайне мало, — ответил он.

— Знаешь, ты идешь по губительному пути.

— Вы уже говорили это раньше. И, без сомнения, продолжите твердить до того дня, пока один из нас не умрет.

— Ты стал злым, Джеред. Это очень прискорбно.

Безразличное лицо Тессы. Ужасный шрам на белой коже. Он с шумом выдохнул и стал смотреть на корону, вылепленную на потолке, и выше, где на бледно-голубом небе были нарисованы керубины.

— И когда-нибудь моим именем будут пугать детей, да, дядя?

— Джеред, различие между порочностью и злом только в намерении. Можно оставаться порочным, гоняясь за удовольствиями, но не считая себя злодеем. Настоящее зло не требует усилий, потому что черта уже перейдена. И не раз. Я чувствую, что ты стоишь на краю пропасти. Так близко к бездне, что даже желания помочь тебе может оказаться достаточно, чтобы низринуть тебя туда.

— И вы хотите избавить меня от предстоящего падения, не так ли?

— Джеред, злой человек не может быть счастливым.

У него не было ответа на упреки дяди, только вопрос, который привел его сюда.