В результате подобных мыслей моя госпожа решила, что затевать какие-то развлечения нынче вечером особой нужды нет. Музыкантам и танцовщицам, которых она прежде так часто призывала в свои покои для того, чтобы помочь ей скоротать долгие часы безделья до того момента, пока она сможет, наконец, отойти ко сну, не вызвав ни у кого подозрений, что ей неможется, было позволено остаться у себя. И уж конечно, никому бы и в голову бы не пришло осудить мою госпожу, если бы она сочла возможным провести первый дождливый вечер за игрой в шахматы со своим евнухом.
Те, кому часто случалось видеть Эсмилькан по вечерам в окружении ее музыкантов и танцовщиц, вряд ли смогли бы заметить, как сильно четыре года замужества изменили мою госпожу. Да она и не позволила бы никому ничего заметить, благо все средства и способы для этого находились в ее распоряжении. «Она чуть-чуть пополнела, — это, скорее всего, было единственное, что мог бы отметить чей-нибудь наблюдательный глаз. — Это значит, что она счастлива и довольна и у нее нет причины жаловаться на судьбу».
Но я имел возможность видеть и другую Эсмилькан — в те вечера, когда очаровательная юная принцесса, для которой каждый день был наполнен только радостью и счастьем, вдруг исчезала, уступая место другой женщине. И тогда я понимал, что ее брызжущее через край веселье — не что иное, как личина, которую она надевает специально для гостей.
Происшедшая в ней перемена не так бросалась в глаза зимой, когда рядом с моей госпожой часто и подолгу бывали и Сафия, и ее прежние подруги. Тогда ей куда легче было оставаться беззаботной и веселой, шутить и смеяться, как прежде, и на щеках ее расцветали розы, как в далекие дни ее девичества. Но наступало лето, и розы увядали. И тогда ей уже гораздо труднее было скрывать свою тайну, а тайна состояла в том, что Эсмилькан вовсе не была счастливой женой. В конце концов, что ни говори, но, как бы ни хорош был евнух, вряд ли он сможет заменить женщине мужа.
Впрочем, если уж говорить, так начистоту: виноват в этом был Соколли-паша, который так и не стал моей госпоже хорошим мужем. Видимо, я все-таки переоценил его готовность всегда и во всем стараться выполнить свой долг. Или, наоборот, недооценил верность старой турецкой пословицы: «Из одного только долга сына не родить».
Впрочем, Эсмилькан не любила жаловаться, предпочитая вместо этого смеяться над своими печалями.
— Да будет благословенна воля Аллаха, Он и так одарил меня куда щедрее, чем других женщин. Ведь я принцесса королевской крови, родная внучка самого султана! Мне не нужно бояться, что муж отвергнет меня, потому что я бесплодна. Это значило бы навлечь на себя гнев моего деда! А это уже немало!
Но к этому времени я более чем когда-либо был убежден в том, что вся вина за это лежит не на ней, а на моем господине. Видимо, причина была в том, что Соколли-паша слишком долго смирял свои желания — смирял до тех пор, пока оказался уже не способен удовлетворить их. Так что совсем не удивительно, что его сыновья, едва появившись на свет, стремились поскорее покинуть его!
Старуха-мать моего господина тихо умерла, упав лицом в свое рукоделие, и случилось это всего через полгода после его женитьбы на моей госпоже. Конечно, она никогда об этом не говорила, тем более со мной, но я сильно подозревал, что и она к тому времени заподозрила неладное. Видимо, старуха догадалась, что ее уже немолодому сыну и одной женщины более чем достаточно, а потому была так любезна, что поспешно убралась к праотцам. Но то, чего хрупкой, точно истончившийся осенний лист, старушке, возможно, хватило бы за глаза, того пышущей здоровьем юной женщине было явно мало.
Брак этот в первую очередь пошел на пользу самому господину. Будучи до женитьбы на моей госпоже всего лишь заурядным пашой, он очень скоро занял пост Капудан-паши — иначе говоря, стал адмиралом всего турецкого флота. А после кончины старого Али-паши в прошлом году (по мусульманскому летосчислению это был 972 год), в том месяце, который христиане называют июнем, ему была пожалована должность Великого визиря. Ни один человек в империи, будь он хоть семи пядей во лбу, не смог бы занять должность выше этой, по той простой причине, что ее просто не существовало. То есть они, конечно же, были, но занять ее мог только человек, в чьих жилах текла кровь Оттоманов, и не иначе.
Стоит ли говорить о том, что Соколли-паша был очень занятой человек — человек, у которого буквально не было ни единой свободной минутки. Естественно, не было у него и времени на всякие романтические бредни вроде любви или ухаживаний, да он, признаться, и по молодости-то не имел ко всему этому ни малейшей склонности. То же самое относилось и к необходимости выполнять свой супружеский долг. Соколли-паша воспринимал все это исключительно как долг. Иначе говоря, неизменно дважды в неделю навещал свою супругу в постели, без особого воодушевления выполняя то, что от него требовалось. Впрочем, надо признаться откровенно, что все это не доставляло особого удовольствия ни ей, ни ему самому.
А в результате — три мертворожденных сына.
Другими словами, Соколли-паша пренебрегал своей юной красавицей женой. И то сказать — расположенный в великолепном парке дворец, где она жила, понемногу заставил всех заговорить о себе, и все благодаря тем блистательным празднествам, что устраивала в нем его очаровательная супруга, тем изысканным развлечениям, которые она предлагала, а также роскошным дарам, которыми оделяли каждого, кто давал себе труд явиться туда, включая и бесчисленное количество бездомных попрошаек, толпившихся у дверей без всякого приглашения. Ничто в те дни не могло порадовать ее больше, чем возможность убить время, а заодно подарить кому-то радость, когда сама она этих радостей была лишена. Но Эсмилькан взрослела куда быстрее, чем это полагалось, судя по ее юному возрасту.
В тот первый вечер осени, когда она вновь вернулась ко мне под предлогом игры в шахматы, минуло уже полгода, как Соколли-паша уехал из Константинополя — шесть долгих, унылых месяцев. Он был по-прежнему рядом со своим господином, сражался с неверными у Дануба. Конечно, в этом состоял его первейший долг, кто бы спорил? Осуждать его или жаловаться было бы просто смешно.
Но утроба Эсмилькан была пуста вот уже почти восемь месяцев. Естественно, она горевала, и я знал это лучше, чем кто-либо другой. И вместе с тем, мне кажется, в какой-то степени она была даже рада, что может жить, не чувствуя, как очередной плод зреет у нее внутри лишь для того, чтобы в свой срок упокоиться под могильной плитой, что у нее появилась наконец возможность немного отдохнуть, набраться сил перед тем, как взвалить на себя новое бремя. И мне лестно и радостно было надеяться, что я тоже в какой-то степени помог ей заполнить царившую в душе пустоту.
Соколли-паша, в тех случаях, когда он вообще писал, давал понять, что у него есть и другие заботы, помимо появления на свет долгожданного наследника. Как правило, все его письма писал личный секретарь. Не узнать их было просто невозможно — с огромными полями, как предписывалось для всех официальных бумаг, при этом каждая буковка, казалось, настолько тщательно взвешена и продумана, словно была обложена государственной пошлиной. Как только прибывала очередная почта, там оказывалось и письмо для нас. Может, это покажется странным, но чаще всего все письма были адресованы мне, а не моей госпоже. Естественно, я читал их вслух. Впрочем, думаю, мой господин именно на это и рассчитывал.
Из писем мы с Эсмилькан узнали, как Сулейман удивил всех, когда, даже сидя в повозке, умудрялся управлять своими войсками. Беспомощный, одним мановением своей старческой, но все еще могучей руки, он вел их вперед, и враг бежал перед ним, не чуя ног, едва завидев приближение его армий. Узнали мы и о нескольких славных победах, которые одержал Сулейман этой весной еще до первых дождей.
И вот теперь, когда дождь лил наконец и в Константинополе, там, среди гор Словакии, наверняка уже вовсю валил снег. А это означало, что очень скоро армии придется повернуть назад. Однако ждать этого придется еще долго, но не потому, что их предводитель печется о своем собственном здоровье. Такой уж человек был Сулейман.