— Молодых наших парней вырезали, девок насиловали, стариков не жалели. А вы вместо защиты решили мирный договор с ними подписывать, через пьяницу Ельцына и своего ущербного генерала Лебедя, — надвинул папаху на лоб первый казак. — Езжайте дале, граждане хорошие, неровен час, протяну нагайкой вдоль седелки и скажу, что так и было. Теперь нам никто не указ.

Полковник посмотрел на попутчиков, молча наблюдавших за его спиной за странной на первый взгляд сценой, ни слова не сказав, он махнул рукой шоферу, чтобы тот трогался с места. Машина вкатилась на центральную улицу станицы Наурской и запылила по ней на другой ее конец. С базов, из палисадников, из окон и из-за ворот за ней следили неприветливые глаза молчаливых жителей, как один подтверждавших слова казаков о том, что никто им теперь не указ. Было странно ехать вроде бы по российской земле и чувствовать себя попавшими во враждебный лагерь с казаками, собирателями земли русской, изменившими собственной присяге. Такого не могло присниться даже в кошмарном сне. Начальник интендантской службы передернул плечами и покосился на шофера, терзавшего баранку. На лице солдата было написано то, что в России принято открыто говорить лишь при бунтах, похожих на разинский или пугачевский, или при кровавых революциях, когда брат не щадит своего брата, а отец родного сына.

Перед станицей Червленной повторилась та же история, которая произошла при въезде в Наурскую, с той лишь разницей, что полковник при встрече с местными казаками не проронил больше ни слова. Он сидел красный, словно воды в рот набрал. Впрочем, его ни о чем не спрашивали, терцы молча вернули сопроводительные документы и так-же молча подняли шлагбаум перед радиатором "уазика". Оставалось проехать до станицы Стодеревской и повернуть на Грозный, от которого до Ачхой Мартана, конечного пункта назначения всех путников, нужно было трястись еще несколько часов. Снова по обеим сторонам дороги замелькали стволы карагачевых с чинаровыми деревьев, ветви колючего кустарника норовили попасть в салон и расцарапать кожу до крови. Быстро темнело, наступало то время суток, когда ночь соединялась с днем, делая воздух призрачным, похожим на нестойкое марево. Шофер включил фары на ближний свет, он вытащил из-за сидения автомат и положил его себе на колени. Полковник расстегнул кнопку на кобуре от пистолета Макарова. Заметив их приготовления, остальные путники подобрались, с еще большей опаской завертели головами вокруг. Им начало казаться, что из — за каждого куста за ними следят злые чеченцы с оружием в руках и с кинжалами в зубах, которыми они перерезали горла строптивым пленникам, как каким-то паршивым баранам. Страх проникал во все уголки мозга, заставляя тело цепенеть. Захар с завистью посмотрел на автомат на коленях у шофера, ему показалось, что с оружием было бы куда надежнее. Об этом же подумал и Петер, оба изучали на военных кафедрах устройство русских Калашниковых и даже стреляли из них на специальных полигонах. Их сестры с госпожой Трепоф лишь поджимали под себя ноги да хлопали ресницами, стараясь побороть дрему, пытавшуюся ими овладеть.

Впереди показался просвет, машина выскочила из рощи и понеслась по открытому участку дороги к черной стене камыша, за которой расположилась станица Стодеревская. До стены оставалось не больше тридцати метров, когда там что-то коротко блеснуло. Захар хотел было обратить внимание полковника на этот странный проблеск, тот рылся в своей сумке на боку, но под днищем вдруг звонко ахнуло. "Уазик" взвился на дыбы, прокатился на колесах одной стороны некоторое расстояние и завалился на бок. Шофер попытался вылезти из салона и отползти к бугру невдалеке, левая нога у него застряла где-то внизу, он задергался, стараясь высвободиться. И вдруг откинулся навзничь, сраженный очередью в упор. Захар бросил тревожный взгляд на его соседа и увидел, что командир интендантской части мешком перекатился через борт машины. Лицо у него было в крови, а правая рука с пистолетом болталась, словно пришитая на живую нитку. Остальные пассажиры сцепились в кучу и уперлись лбами в спинки сидений перед собой.

— Петер, нам нельзя попадаться в плен к боевикам, — крикнул Захар, он был единственным, кто успел вжаться в угол салона, руки и ноги у него были свободными. — Петро, разве ты забыл, как по телевизору показывали про зверства чеченских боевиков?

Какое-то время стояла тишина, почудилось, что сестры с госпожой Трепоф тоже были убиты. Но вскоре из кучи тел показалась голова с выпученными глазами, а затем троюродный брат попытался расправить свои плечи, не столь узкие.

— Что ты сказал, Захарка? — спросил он, выпутываясь из женской одежды, накрывшей его. Он повторил. — О чем-то ты хотел меня предупредить, братука?

— О том, что плен может дорого нам обойтись, — откликнулся тот, нашаривая автомат шофера, завалившийся между сидениями. Петер назвал Захара как-то необычно, но рассуждать на эту тему было некогда. Калашников показался тяжелым, не таким, как французские скорострельные пистолеты-автоматы или американские карабины. Захар подцепил указательным пальцем затвор и потянул его на себя, загоняя патрон в ствол. Затем большим пальцем сдвинул предохранитель с места и добавил. — Посмотри в сумке у полковника, Петрашка, может, у него есть еще какое-нибудь оружие?

— А где сам наш провожатый? — завертел головой Петер. — Мы что, наехали на мину?

— Хуже… — хотел было разозлиться Захар. И не успел.

Полковник, лежавший на земле без движения, вдруг забрал пистолет в левую руку и сделал пару выстрелов прямо перед собой. Он целился в кого-то невидимого, того, который прятался в зарослях камыша. Он даже сумел приподняться и нажать на курок еще несколько раз, после чего голова его снова упала щекой на траву. Оттуда, куда он стрелял, раздался хриплый мужской смех с оттенками презрения в нем:

— Что, товарищ полковник, патроны закончились?

Второй голос, такой же холодный и с таким же странноватым акцентом, как бы вакающим, насмешливо добавил:

— Последнюю пулю офицер российских войск обязан приберечь для себя. Так завещал великий Сталин всем командирам непобедимой русской армии. Или расстрел без суда и следствия.

— Что одно и то же, — радостно сообщил еще кто-то из боевиков. А что это были они, сомнений уже ни у кого из оставшихся в живых не вызывало. — Короче, что в лоб, что по лбу.

Новый приступ хохота потряс воздух над камышовым сухостоем. Полковник глухо охнул, видимо раны, полученные им от взрыва мины, оказались серьезными. Он передернул затвор и опять нажал на курок, но в этот раз выстрела не последовало, а лишь раздался сухой щелчок. Это обстоятельство спровоцировало очередное веселье у мужчин, находящихся в зарослях. Они поговорили на своем языке, после чего шквал свинцовых пуль впился в корпус "уазика", пробивая его насквозь и лохматя обшивку передних сидений из кожзаменителя. И если бы не железные спинки, то пули изрешетили бы всех пассажиров, прячущихся за ними. Молодые женщины поджали под себя ноги, они продолжали упираться лбами в спинки, ни одна из них не издала ни единого звука. Захарка поначалу тоже втянул голову в плечи, но когда пальба закончилась, он вскинул автомат и направил ствол в то место, откуда стреляли. Нажать на курок он не успел, Петер перехватил оружие за деревянное цевье под ствольной коробкой и рванул его на себя:

— Спокойно, братука, их много, а у нас всего один автомат, — со свистом прошипел он. — Дай сюда эту игрушку, я спрячу ее за сидением.

— Ты что, Петрашка! — вскинулся было Захар. — Они постреляют нас как куропаток.

— Мы еще посмотрим, кто кого возьмет, — ощерился зверем Петер. Лицо его исказилось от едва сдерживаемой внутренней ярости, словно он вспомнил все преступления, совершенные горцами против казачьего рода, к которому он принадлежал. Впрочем, такие же чувства испытывал и сам Захар. А Петер тем временем указал глазами на женщин, продолжавших вжиматься друг в друга. — Надо подумать о них, братука, о сестрах Аннушке и Софьюшке с мадемуазель Трепоф. Если мы окажем сопротивление, абреки не оставят живыми никого, а над женщинами еще поиздеваются.