В октябре выяснилось, что Филиппо необходимо отправиться с визитом в одну из венецианских колоний, чтобы своими глазами взглянуть, как там соблюдаются интересы семьи Челано. Когда он сказал об этом Элене, та вначале подумала, что он собирается туда один, без нее. Перспектива оказаться в постели одной и хоть на какое-то время отдохнуть от лишенного чувства юмора, мрачного, вечно недовольного всем, постылого супруга показалась ей нереальной, настолько она была прекрасной. Впрочем, так оно и получилось.

— Ты едешь со мной, — заявил он. — Там будет интересно.

Элена промолчала, и он не мог этого не отметить. Она никогда не отвечала, если требование исходило от него или было как-то с ним связано. Она относилась к мужу с прежним неизменным равнодушием. А вот Филиппо никак не мог насытиться ни ее телом, ни роскошными платиновыми волосами, в которые он обожал зарываться лицом, когда они рассыпались по подушке. Ни ночью в постели, ни днем к ней нельзя было придраться, потому что она неукоснительно соблюдала все, что от нее требовалось как от жены и от хозяйки дома: умела привлечь гостей и принять их, прекрасно устраивала любые торжественные мероприятия, будь то большой прием или маленький камерный вечер ближайших друзей или родственников, и Филиппо отлично понимал, что является объектом зависти многих мужчин, обладая таким сокровищем, как Элена. И все же он не давал ей покоя. И, ни в малейшей степени не будучи склонным ко всякого рода сентиментализму, не придавал особого значения тому, какие именно чувства испытывала к нему она — это было доя него сферой нематериальной, но никак не мог смириться с тем, что над всем, что ему удалось унаследовать, подобно зловещей тени, нависал призрак умершего брата, и Элена служила как бы живым напоминанием об этом.

— Послушай, а разве мне нельзя хоть на этот раз остаться дома? — спросила Элена. — Мне бы хотелось быть в Венеции, когда Адрианна разрешится.

— Нет, нельзя, — Филиппо никогда не пускался в долгие дискуссии. Несколько раз Элена пыталась ему возразить, но в ответ сыпались лишь тумаки, и однажды ей даже пришлось скрывать синяки под маской, появляясь на публике. А теперь он просто испытывал ее, станет она упорствовать или же нет. Но Элена предпочла согласиться, так что, стало быть, ему удалось выбить из нее эту дурь. В последний раз он ударил жену так, что один из передних зубов расшатался, и она страшно боялась, что он выпадет, но к счастью, этого не произошло. Филиппо это понимал, и сейчас, как и предполагал, она вряд ли решится рисковать им во второй раз, подвергая себя риску столкнуться с аргументацией его железных кулаков.

Целую зиму их не было в Венеции. Выяснилось, что человек, представлявший интересы Венецианской республики в этой колонии, оказался слабым и неспособным принимать важные решения, если этого требовала сложившаяся ситуация. Филиппо, будучи сенатором, сообщил об этом Великому Консулу, который назначил его на место неудачника. Назначение, хотя и временное, давало возможность погреть руки на этом конфликте и насладиться властью над людьми, что он с удовольствием и делал.

Филиппо занимался делами с утра до ночи, а Элена тосковала по Венеции, пребывая в постоянном страхе перед необузданным норовом своего супруга. Он не пил, но случались дни, когда какое-то зелье ударяло ему в голову похлеще вина. И это неизбежно отражалось на ее хорошеньком личике. Поскольку маски в колониях не носили, Элене иногда приходилось держаться в стороне, появляясь на общественных сборищах, пока не проходил синяк под глазом или багровые пятна на груди, не позволяющие надеть платье с глубоким декольте. Жизнь здесь превратилась в сплошной кошмар, потому-то ее сердце так страстно рвалось назад, домой, а когда пришла весна, желание вернуться стало и вовсе нестерпимым, и Элена плакала от счастья, когда корабль бросил якорь в Венецианском заливе.

Одними из первых они получили приглашение на концерт, состоявшийся в необозримом Золотом зале Великого Консула, находившемся во Дворце герцога. Мариэтта дебютировала в качестве примадонны Оспедале делла Пиета. Публика располагалась перед задрапированным коврами помостом под огромным полотном Тинторетто, изображавшим рай, и портретами прежних дожей, расположившихся в высоком фризе и снисходительно взирающих на собиравшихся тысяча семьсот представителей самых знатных родов Венеции для решения важных государственных вопросов. Когда подошла очередь Мариэтты, она вышла, вся в пене мягких складок белого шелка, прямо перед дожем, сидящим в великолепном одеянии и с рогом — символом власти на голове. Без аккомпанемента зазвучал ее богатый, насыщенный голос — исполнялась ария Вивальди — она вложила в нее всю свою радость от пения. Когда Мариэтта закончила первое соло, по публике прошел сильный ропот, и ее тотчас же охватил ужас от того, что она, как ей показалось, взяла не ту ноту, или текст арии каким-то образом мог оскорбить присутствовавших гостей, но разразившаяся в следующую секунду овация, казалось, заставила содрогнуться даже вековые стены огромного зала. Овации не стихали все время, пока она пела, независимо от того, под аккомпанемент или без него.

После этого вечера до нее дошли слухи, что о ней говорят, как о «Пиетийском огне». Она ни на минуту не сомневалась в том, что этот титул пустила в оборот Элена, иного и быть не могло, и когда она напрямую спросила ее об этом, та не стала отказываться.

— Мариэтта, дорогая, ведь оно так подходит тебе! Ты пела так, как мне еще ни разу в жизни не доводилось слышать. Так много чувства! Пение лилось из твоего сердца, — восторгалась она. И потом в шутку добавила: — Это такая же истина, как и то, что я больше не хористка Оспедале, и поэтому мне никогда уж не стать «Пиетийской розой», о чем я когда-то мечтала.

Мариэтта рассмеялась.

— А откуда тебе знать? Не забывай, прежде чем я так спела, маэстро бог знает сколько провел со мной времени, чтобы отточить, обработать мой голос.

Элена посерьезнела.

— Думаю, дело не только в этом.

Мариэтта поняла, что она имела в виду, и молча кивнула. С тех пор, как она познакомилась с Аликсом, Мариэтте пришлось пережить и пики радости, и глубокую печаль, причем, все в совершенно новых измерениях. Она рассталась с детством и прежней жизнью, а ее нынешняя жизнь стала полнее, глубже, и голос приобретал новое качество, новые оттенки, которые прежде дремали в ней.

— Ты ничего не слышала об Аликсе? — поинтересовалась Элена.

Мариэтта отрицательно покачала головой.

— Когда он уезжал, он понимал, что писать сюда мне не сможет. Мое теперешнее положение позволит мне получать письма самой, но теперь нет никакой возможности сообщить ему об этом.

— А почему бы тебе самой не написать ему?

— Я писала, — со вздохом ответила Мариэтта. — Но мне кажется, письма мои попадали в руки графа или же отцу Аликса. Могу себе представить, как подействовал отчет графа о поездке на родителей Аликса. Ведь если бы они были бы способны проявить хоть какое-то понимание, то он давно был бы здесь.

Вряд ли Элена могла возразить что-либо против этого.

Однажды в лавку Савони пришло письмо из Лиона. Леонардо, увидев, что на нем стоит адрес его жены, тут же предположил, что это послание какого-нибудь заморского обожателя, каковых у супруги не один десяток. Леонарду Савони, как человеку ревнивому, в котором доминировали собственнические инстинкты, письмо пришлось явно не по духу, поскольку его раздражали знаки внимания со стороны к его супруге. Будучи доброй по характеру, Адрианна повиновалась ему во всем и даже никогда не покидала лавки без традиционной для Оспедале вуали или же маски.

Снедаемый искушением просто разорвать и выбросить письмо, даже не читая его, он опасался, что за ним может последовать и еще одно, которое все же попадет в руки адресату, и тогда хлопот с ним не оберешься. Решительным жестом он сломал сургучную печать и развернул письмо. Прочитав его, впал в задумчивость, не зная, как поступить дальше. Написанное на вполне сносном итальянском языке неким французом по имени Аликс Дегранж, оно содержало страстный призыв к Адрианне — близкой подруге Мариэтты — тайно передавать последней письма, которые он будет писать в Венецию той, которая, по его словам, была его нареченной. Не сомневаясь, что эта мольба растопила бы доброе сердце Адрианны, он остался при своем мнении. Синьор Савони по натуре своей не доверял иностранцам и, коль мсье Дегранж не желал или не мог явиться сюда в качестве легального претендента на руку и сердце Мариэтты, так не лучше ли этой девушке вообще обойтись без него? С этой мыслью синьор Савони встал, подошел к свече и поднес письмо к пламени. Когда бумага свернулась и почернела, ему снова вспомнилось имя автора этого послания. Дегранж… Дегранж. Сначала ему показалось, что имя это ему ничего не говорит. Ведь тут полно шляется этих заезжих чужеземцев, они и в лавку к нему заглядывают каждый день. Но когда листок догорел, что-то заставило его подойти к конторке и раскрыть гроссбух. И действительно, на одной из страниц он нашел это имя, но никак не мог вызвать в памяти образ; с ним связанный, и с раздражением захлопнул книгу. Не было у него времени на подобную ерунду. Затем в течение этого же месяца пришло еще несколько писем того же корреспондента, и каждое сгорело в пламени свечи.