Хейман провел рукой по дощатой стене, нащупывая самодельный выключатель, щелкнул рычажком выструганным из дубовой щепки. Под низким потолком тускло мигнула, постепенно разгораясь, пыльная лампочка.
Культура и цивилизация, подумал Хейман, это вам не рождество первого года войны, где единственным источником света были свечи. Все, одежда, снаряжение, истлевшие одеяла, решительно все было в сальных пятнах, несмотря на стоявшую по колено воду, а от вездесущего свечного запаха в конце концов буквально выворачивало. Скверное было время…
Лейтенант осторожно, избегая резких движений утвердился в сидячем положении, спустив ноги с грубо сколочено топчана на маленький коврик. Несмотря на аккуратность, стопы пронзила острая боль. Как всегда по утрам, сначала боль будет невыносимой, затем терпимой. После отойдет на второй план, сопровождая весь день подобно надоедливому болтливому спутнику — неприятно, но в целом терпимо. Вечером она вернется, терзая натруженные за день ноги, воруя драгоценные минуты у сна, и без того короткого.
И так каждый день.
Топчан скрипнул, голоса за пологом сразу понизились. Забавно, подумал лейтенант, люди всегда понижают голос когда слышат, что кто-то проснулся, хотя казалось бы уже какой в этом смысл?
Хейман грустно посмотрел на свои стопы — неестественно бледные, в мелких морщинках, с узловатыми пальцами и полупрозрачными ногтями нездорового желтого оттенка. «Траншейная стопа», она же «нога в вате», добрая память о Фландрии, тамошней сырости и обморожениях. Ему еще повезло, ноги пусть и больные, но остались при нем. Менее везучих этот бич окопной войны сделал инвалидами или отправил на тот свет.
В блиндаже, прикрытом многослойной подушкой из щебня, цемента, рельсовой арматуры и бетонных плит было уютно и безопасно. Тем более, что взвод был отведен во вторую линию обороны, где опасность представляли разве что дальнобойная артиллерия и воздушные бомбардировки, хотя и усиливавшиеся чуть ли не день ото дня. Но все равно — от фугаса в триста, а то и четыреста миллиметров не спасет никакая защита, разве что Альфреду опять повезет, а вот драгоценные секунды, потраченные на вылезание из прежних глубоких нор, могли решить исход сражения. Уже не раз атакующий противник под прикрытием огневых валов сваливался защитникам буквально на голову, особенно с появлением этих дьявольских машин на гусеничном ходу.
Не хотелось никуда идти и ничего делать, но выбора все равно не было. Лейтенант осторожно натянул шерстяные носки и взялся за сапоги. Их можно было одевать либо резко, рывком, претерпевая яркую, но недолгую вспышку боли, либо потихоньку, тогда болело меньше, но сама процедура растягивалась. Причем какой бы способ он не выбирал, другой сразу казался гораздо лучше.
До хруста сжав зубы, заранее зажмурившись, он одним резким движением вдвинул ногу в сапог.
— С добрым утром, господа.
Отдернутый сильной решительной рукой полог съехал в сторону на коротком металлическом пруте, бывшим когда-то шомполом английской гранаты. Все взгляды обратились в сторону офицера, подтянутого, выбритого до синевы, затянутого в мундир почти как на параде. Поприветствовав подчиненных, Хейман строго обозрел свой взвод — тридцать семь человек. Горстка неведомо как уцелевших ветеранов, остальные — свеженабранные безусые юнцы. Сморщился от запаха варева, которое готовил Харнье, чей желудок после дизентерии почти не принимал нормальной пищи (насколько можно было назвать «нормальным» скудный военный паек из эрзац-хлеба, водянистого супа, жидкого повидла и «садовой колбасы», как прозвали огурцы местные остряки). В привычный «букет» металла, масла, сырой одежды, немытых тел вплелся новый запах, непостижимо приятный, знакомый, но в то же время прочно забытый. Что бы это могло быть?..
— Возьмите, господин капитан, — ближайший пехотинец с доброй улыбкой протянул ему жестяную кружку, источавшую божественный аромат, тот самый, который лейтенант безуспешно пытался определить.
Кофе? Настоящий кофе?!
— Мама прислала, — объяснил даритель. Кальтер, Эмиль Кальтер, из последнего призыва. Вообще-то Эмилиан, но никто во взводе, разумеется, не заморачивался такими тонкостями. Эмиль и все. — Вот, я вам приготовил…
Мгновение Хейман колебался. Среди штурмовиков были не в ходу чинопочитание и чопорные условности, характерные для остальной армии, но не граничит ли это с фамильярностью?..
Но кофе. Настоящий кофе…
С вежливым кивком Фридрих принял обжигающе горячую кружку и степенно выпил. Густая темно-коричневая амброзия огненным потоком пролилась в желудок, выжигая как струей огнемета усталость и боль.
Воистину, напиток богов. Ради таких моментов определенно стоит жить. Жаль, что кружка Эмиля имела дно, и наслаждению Хеймана пришел конец. Лейтенант сдержанно улыбнулся дарителю, возвращая сосуд.
— Благодарю.
Кальтер улыбнулся в ответ, широкой мальчишеской улыбкой, искренне радуясь, что его дар пришелся по вкусу. Хейман ощутил укол стыда. Этого вихрастого мальчишку, «последнюю надежду кайзера», худого как щепка из-за многомесячного тылового недоедания, он в течение ближайших двух недель натаскает и в первом же бою отправит в авангарде, потому что жизнь штурмовика и так стоит мало, а тех, кто идет впереди не стоит вообще ничего. Первая линия ляжет вся, подарив идущим вслед небольшой шанс уцелеть и выполнить задачу.
Что ж, такова жизнь. По крайней мере парень хотя бы поест напоследок. Конечно, не досыта, не как до войны, но всяко лучше чем в городах, где который год, по доходившим с пополнениями смутным слухам, рождались младенцы без ногтей. И погибнет быстро, будем надеяться — без мучений. Целые дивизии сгорали, как солома, где уж тут уцелеть вечно голодным молокососам, и так еле стоявшим под тяжестью снаряжения?
— Господа, прошу наверх, — вежливо предложил лейтенант. Ему не пришлось ни повторять, ни ждать, при всей кажущейся неформальности общения офицера и подчиненных дисциплина у «труппенов» была железной. Взвод поднялся как один человек, подхватывая снаряжение, дожевывая на ходу скудный паек, доматывая обмотки. — Как говорил один великий человек, нас ждут великие дела. Коли господь и командование подарили нам небольшую передышку от воинского труда, следует потратить время с пользой. Обещаю вам, что сегодняшняя тренировка будет весьма тяжелой.
Протяжная песня неслась над глинистыми пригорками тренировочного лагеря, заглушаемая истошными воплями Боцмана, гоняющего пополнение. Певец с душой выводил куплет за куплетом, одновременно прокручивая дырки в толстом кожаном ремне граненым шилом устрашающих размеров, переделанным по образцу американского «траншейного ножа М 1917» (правда, вооружали им почему-то морских пехотинцев) с рукоятью-кастетом.
— Как же ты заунывно воешь… — скривился Мартин. — Ладно, хоть не негритянские песнопения.
— Могу и их, — отозвался певец, делая очередное отверстие. — «Южный хлопок»?
— Не надо! — с чувством воспротивился Мартин.
— Грубый ты, нет в тебе этой… культуры. Добрая песня — лучший друг каждого хорошего человека.
— Песня! Но не завывание же!
— Это патриотическая песня! — певец значительно поднял шило подобно указке. — Она поднимает дух и ведет нас к подвигам. Так говорили на вербовочном пункте.
Огнеметчик Питер Беннетт Мартин был наполовину австралийцем, наполовину новозеландцем, выходцем из семьи потомственных инженеров и механиков. Американский доброволец с западного побережья, англичанин по рождению, ефрейтор Даймант Шейн по прозвищу «Бриллиант» всем рассказывал, что был портным, демонстрируя огромное шило, но портняжничал плохо, а ножом владел с привычкой и сноровкой выдававшими отнюдь не мирного обывателя. Более непохожих по виду и происхождению людей трудно было представить, но во взводе «пинающих глину» они уживались вполне мирно.