Несчастный отец давно уже сообщал властям о происходившем, умоляя использовать закон в защиту его дочери, чтобы она не стала жертвой насилия и жестокости со стороны ее распутного и грубого господина. Но все, к кому он обращался, отвечали ему единодушно: «Оставьте это. Не теряйте времени зря. Властям нет никакого дела до того, что происходит в домах богачей. Не связывайтесь с ним, будьте счастливы, если вам придется только оплатить судебные издержки, а то могут состряпать какое-нибудь обвинение против вас самих, и вы попадете в тюрьму. Где это видано, чтобы бедняк одержал верх над богачом, а слабый над сильным?»

Мигел тайком поддерживал связь с некоторыми старыми рабами на фазенде Леонсио, которые с тоской вспоминали о тех временах, когда он был там управляющим. Они сохранили к нему уважение и привязанность, от них-то он и получал точные сведения о том, что происходило в поместье. Узнав о жестоких преследованиях, которым стала подвергаться его дочь после смерти командора, он, не раздумывая ни минуты, предпринял все возможное, чтобы выкрасть дочь и укрыть ее от домогательств жестокого господина. На следующее утро после похищения он отплыл вместе с Изаурой в северные провинции на торговом корабле, капитаном которого был португалец, его старинный проверенный друг. Достигнув широты Пернамбуко, капитан должен был идти под парусами к берегам Африки, поэтому он оставил их в Ресифе, пообещав вернуться через три-четыре месяца, чтобы доставить их, куда они пожелают. Исполняя с юных лет работу садовника и управляющего, Мигел имел весьма ограниченный кругозор и немногочисленный круг знакомств, не было, к сожалению, у него никакого опыта в подобных делах и очень мало знаний о мире. Следовательно, он не мог предвидеть всех последствий сложного положения, в которое он поставил себя и свою дочь. За долгие годы, что он управлял поместьем командора и другими, побеги рабов случались крайне редко и были непродолжительными: длились несколько дней, а бежавших всегда находили в каком-нибудь соседнем поместье. Неудивительно поэтому, что он не имел почти никакого представления о всех правах, которыми располагает господин на раба и о бесконечных средствах и возможностях, к которым могут прибегнуть для их поимки в случае бегства. Итак, он решил, что сможет жить со своей дочерью в Пернамбуко в полной безопасности по крайней мере три-четыре месяца, по возможности удалившись от общества и пытаясь скрыть свою жизнь в самом глубоком уединении.

Изаура хоть и была умна и образованна, но, находясь вдалеке от того, кто постоянно вселял в нее ужас и отвращение, чувствовала себя спокойно и до некоторой степени беспечно по отношению к опасности, которой она неизбежно подвергалась. Но это относительное спокойствие продолжалось лишь до того дня, когда она впервые увидела Алваро. Она полюбила его той восторженной любовью возвышенной души, которая любит один раз в жизни. Эта любовь, что очевидно, сделала ее, и без того ненадежное и жалкое существование, томительным и тревожным.

В лице, манерах, голосе и всем облике Алваро виделось нечто благородное, любезное и очень привлекательное, что покоряло все сердца. Как бы посчастливилось той единственной, которая сумела бы завоевать его любовь! Изаура не могла устоять перед столь незаурядным юношей и полюбила его со всей безоглядностью и слепотой, присущей цельной натуре, хотя и понимала, что эта любовь-всего лишь новый источник слез и мучений для ее сердца.

Она сознавала, что ее отделяет от Алваро непреодолимая пропасть, и что нет надежды у ее гибельной страсти, которой навсегда придется скрыться в глубине ее сердца и вечно пожирать его роковым пламенем.

В свою горькую чашу судьбы, уже почти переполненную слезами, она добавила волей случая и это жестокое испытание, которое будет, жечь ей душу и отравлять существование вечно.

Обманывать общество, скрывать свое истинное происхождение, было тяжело для нее. Бесхитростная и щепетильная, она стыдилась самой себя, вынужденная вызывать у немногих людей, с которыми общалась, уважение и почтение, на которые не имела права рассчитывать. Но, искренне полагая, что подобное притворство не принесет обществу большого вреда, она примирилась со своей судьбой. Однако, должна ли она и могла ли, сохраняя секретность, вводить в заблуждение своего возлюбленного? Оставляя его в неведении относительно своего происхождения, должна ли она своим молчанием позволять расти глубокой и сильной страсти, которой воспылал к ней юноша? Не будет ли это низким, недостойным обманом, подлым предательством по отношению к нему? Не будет ли он вправе, узнав истину, бросить ей в лицо горькие упреки, презирать ее, пренебречь ею, наконец, обойтись с ней, как с подлой и низкой рабыней, каковой она и была? Эти вопросы постоянно мучили беглянку.

— Ах, это было бы для меня ужаснее, чем тысяча смертей! — восклицала она в томительном волнении от мыслей, бередивших ее разум.

— Нет, я не вправе обманывать его. Это недостойно… Я откроюсь ему. Это мой долг, и я его выполню. Он узнает, что не может, не должен любить меня. Во всяком случае, он не будет презирать меня… Рабыня, поступающая честно и благородно, по крайней мере, заслуживает уважения. Нет, я не могу обманывать его, я должна рассказать ему все.

Таким было решение, которое внушали ей ее врожденное благородство и рассудок, голос которого не умолкал ни днем, ни ночью. Но когда наступала минута исполнить это намерение, силы покидали ее, и Изаура откладывала осуществление своего благого порыва.

Она совершенно не находила в себе мужества, чтобы разрушить своими собственными руками те сладкие грезы, которые так ласково убаюкивали ее и иногда позволяли ей ненадолго забыть свое жалкое положение и думать только о том, что она любит и любима.

— Пусть принадлежит еще один день, — размышляла она про себя, — этому несказанному, призрачному счастью. Я приговорена, но судьба выводит меня из подземелья на сцену, чтобы я исполнила роль счастливой и могущественной принцессы. Когда представление закончится, я снова буду заточена в моей темнице, чтобы никогда уже не покинуть ее. Продлим эти прекрасные мгновения, разве это преступление — подарить хоть в мечтах минуты счастья несчастной осужденной? Эта хрупкая золотая нить, связывающая меня с небом, может внезапно порваться, и я низвергнусь в ад моих страданий.

В этой нерешительности, в этой внутренней борьбе, в которой голос страсти заглушал доводы разума и рассудка, прошло несколько дней, пока Алваро настоятельно уговаривал их принять приглашение на бал. Тогда Изаура поняла, что было бы вероломством, беспримерной низостью держать и дальше своего возлюбленного в неведении относительно ее происхождения. Для нее стало очевидным, что больше нет возможности продлевать без позора для обоих столь лицемерное молчание.

Нельзя было более злоупотреблять неведением благородного и великодушного юноши! Беглой рабыне появиться на балу и выставляться напоказ под руку с ним перед самым блистательным и изысканным обществом одного из крупных городов означало отплатить самой черной неблагодарностью и самым позорным вероломством за оказанные им деликатные и любезные услуги. Все это никак не импонировало щепетильности Изауры. Действительно, Мигел, приведенный в ужас доводами, высказанными Алваро, был вынужден принять его любезное приглашение; но Изаура хранила глубокое молчание, которое оба восприняли как знак согласия.

Они ошибались. Изаура, замкнувшись в молчании, всего лишь делала последние усилия, чтобы стряхнуть груз притворства, тяготивший ее сознание, чтобы решительно сорвать вуаль, скрывавшую от глаз возлюбленного ее подлинное положение. Впрочем, как она ни старалась собрать всю свою решимость и энергию, в последнюю минуту мужество покинуло ее. И слова замерли на ее приоткрытых устах. Уже поднялась она, чтобы упасть к ногам Алваро, но, как бы натолкнувшись на обращенный к ней нежный и ласковый взгляд юноши, замерла, как очарованная, признание не осмелилось раздвинуть онемевшие губы и отхлынуло к сердцу, ноги отказывались повиноваться ей, словно приросли к полу. Изаура напоминала обреченного, которого роковые обстоятельства толкают на самоубийство, но который, приблизившись к краю пропасти, куда он собирался броситься, отшатнулся, охваченный ужасом.