— Вы уверены, что это подлинник?

Фауст положил на стол заключение, подготовленное Инагаки.

— Не тот ли это человек, кто пишет для нас картины?

— Он самый.

Нет объяснения лучше самого плохого. Фауст начинал сомневаться в хваленой проницательности Игнатия Ханнана. Можно было не объяснять, как подготовить деньги в таком виде, чтобы их принял покупатель.

— Ему все равно придется обналичивать чек, — сказал Ханнан. — Подобную операцию не забудет ни один банк. Разумеется, обязательно свяжутся со мной, чтобы удостовериться в подлинности.

Он с отвращением покачал головой.

— Подумать только, торговля такой святыней.

Все свои деньги Ханнан заработал честно. Фаусту захотелось узнать, как это — зарабатывать деньги честно. Чек никто не будет обналичивать, как ошибочно полагал Ханнан. Швейцарцы в подобных вопросах ведут себя гораздо деликатнее. Фауста грела мысль, что он теперь самый настоящий мультимиллионер. А там, где четыре миллиона, почему бы не появиться и пятому?

— Можем и не соглашаться, — осмелился сказать Фауст.

— Мы ведь прекращаем это святотатство, а не начинаем его.

Ну кто не оправдает свое решение, окончательное и бесповоротное?

По части денег Трепанье было далеко до Ханнана, однако его деятельность имела бурный успех. Интересно, сколько одержимый священник выложит за копию того, за что Игнатий Ханнан заплатил четыре миллиона?

Во время великой демонстрации, педантично представляя сокровище, Фауст следил, как мастерски Трепанье разыгрывает роль неудачливого претендента. Когда Трепанье уже уходил, он его остановил и пригласил к себе в кабинет.

— Великий день, — начал Габриэль, усаживаясь в кресло.

Перед ним лежала тетрадь с поддельным документом. Трепанье не мог оторвать от нее взгляд.

— Вы принесли то, о чем мы договорились?

Трепанье похлопал себя по груди — во внутреннем кармане хрустнул конверт. Фауст достал ксерокопию отрывка, который сам добавил к тайне, опубликованной в 2000 году.

— Разумеется, вы захотите свериться с оригиналом.

Трепанье склонился над столом. Удовлетворившись, он помедлил, затем нагнулся к поддельному документу и почтительно его поцеловал. После чего последовал обмен ксерокопии на конверт. В нем лежал чек на имя Габриэля Фауста суммой в двести пятьдесят тысяч долларов.

Вот об этих-то двухстах пятидесяти тысячах Фауст и пожалел, когда Трепанье взорвал свою сенсационную бомбу. Мастерскими манипуляциями, которыми можно было только восхищаться, Трепанье добился того, что известие об откровении Фатимы практически одновременно выплеснулось на весь так называемый первый мир, после чего сразу же последовали бурные комментарии во втором и третьем мирах. В какие-нибудь тридцать шесть часов ответная реакция распространилась по всему земному шару, и на Ближнем Востоке разверзлась преисподняя. Мусульмане во всех уголках земли, а они, похоже, были во всех уголках, встали как один, возмущаясь нападками на свою веру. А в центре их гнева был Ватикан и, более конкретно, Папа.

Фауст был потрясен тем, сколь быстро и умело Трепанье превратил подложный документ в мировую сенсацию. Габриэля охватило беспокойство.

Одно дело — обманывать Игнатия Ханнана.

Наверное, надуть Жана Жака Трепанье было еще проще: его надежды и мечты формировали то, что он видел у себя перед носом. Когда Трепанье склонился и поцеловал тетрадь, Фауст пожалел, что запросил относительно небольшую сумму.

Ну как он мог думать, что Трепанье, на протяжении многих лет строивший свое предприятие на утверждении, будто полный текст третьей тайны скрыли, сам умолчит о том, что попало к нему в руки? Неужели он рассчитывал на разочарование Трепанье? Фауст мог бы предложить ему что-нибудь более близкое к его желаниям, например недовольство небес тем, как церковь отнеслась к просьбам, высказанным в Фатиме. Однако он посчитал разумным сыграть на одержимости Ханнана демографическим вопросом и на том, что Европа теряет свою традиционно христианскую сущность. Только такой заядлый холостяк, как Ханнан, мог страстно проповедовать необходимость воспроизводства, напоминая о диспропорциях между коренными жителями Старого Света и переселенцами, ведущих к катастрофическим необратимым последствиям.

Фауст улыбался, глядя на возвращение прежней скорби по «белой кости». ^[102]Иммигранты, и в первую очередь ирландцы, плодятся, выживая нас из родных мест. Ответом стало требование контролировать рождаемость, наткнувшееся на каменную стену во всех христианских церквях. С годами эта стена рушилась, и наконец Соединенные Штаты превратились в великую миссионерскую державу, распространяя противозачаточные средства и законы планирования семьи по всему невежественному миру. Ирландские, немецкие, португальские, итальянские и все прочие иммигранты в конце концов приобщились к культуре контрацепции, как и те страны, откуда они приехали. И это вкупе с громадными жертвами тотальной войны привело к сокращению числа коренных немцев, французов, испанцев, итальянцев, по своей воле вставших на путь, ведущий к полному вымиранию. Скандинавы? Лучше не вспоминать о них.

Фауст был удивлен красноречием Ханнана. Магнат напоминал ему Тома Бьюкенена из романа Фицджеральда «Великий Гэтсби», рассуждающего о желтой угрозе.

— Кто бы мог подумать, что опасность исходит от арабов? — спросил Ханнан.

— И действительно, кто? — подхватил Рей Синклер, почти не скрывая сарказма.

Было очевидно, что Синклер и Лора Берк стеснялись оборота, который приняло великое религиозное прозрение их босса. Но Фауст увидел в этом тот курс, которому ему надлежит следовать, трудясь над копией письма сестры Лусии и добавляя в него то, что, на его взгляд, должно было подкрепить худшие опасения Ханнана.

Однако Ханнан категорически отказался даже ознакомиться с документом. Столько трудов, а на самом деле можно было вручить ему чистую тетрадь. Ханнан отнесся к документу, сфабрикованному Фаустом, с тем же почтением, что и Трепанье, однако выразилось оно, разумеется, иначе.

— Мы обязаны вернуть этот документ в Ватикан.

Вот где крылась настоящая опасность. Можно представить, как ватиканские палеографы рассмеются над представленной им липой.

Тем временем Зельда все больше и больше склонялась к мысли, что нужно подыскать жилье поближе к новой работе Габриэля.

— Не могу даже думать о том, чтобы куда-нибудь переехать, — говорила она.

Но Габриэль настроился на переезд.

Он подумал было о Корфу, но отверг эту мысль. Зельда сама рано или поздно вспомнит про этот далекий остров.

Габриэль подумал о Пантеллерии.

Ах, Пантеллерия. Он любил Пантеллерию, вулканический островок недалеко от африканского побережья, куда можно добраться от Трапани, что на западе Сицилии. Удовольствий там немногим больше, чем на острове архипелага Хуана Фернандеса у побережья Чили, где четыре года боролся за существование английский моряк Селькирк, вдохновивший Даниэля Дефо на образ Робинзона Крузо. Но зато Пантеллерия чрезвычайно привлекательна как убежище. Фауст усмехнулся. Приют грешников. Но будет ли он, этот одинокий островок, если тот станет его Эльбой, его островом Святой Елены?

IV

«Заглянуть в мешок?»

В обязанности Лоры входило останавливать Ната, чрезмерно увлекшегося новыми замыслами, — выдвигать аргументы, предлагать альтернативы, — однако после того, как решение было принято, она даже не пыталась переубеждать босса.

Копия грота в Лурде, возведенная на территории комплекса «Эмпедокл», была сущей безделушкой. Нат мог себе ее позволить, и результат, нехотя признавала Лора, получился замечательный — оплот безмятежного спокойствия посреди лихорадочной суеты комплекса.

Лора и Рей сидели на скамейке перед часовней после встречи, на которой Габриэль Фауст представил то, что ему удалось достать для Игнатия Ханнана, для «Приюта грешников»: третью тайну Фатимы.