И все же она порадовалась, что рядом Стейси — опытная медсестра доктора Филипса. Ее помощница Марджори только что окончила колледж, она до сих пор бледнеет при виде крови, хотя, надо признать, вообще держится молодцом.

Дальше все было как во сне, странном сне из тех, что помнишь всю жизнь.

Кэтрин отдавала команды, брала инструменты, что-то делала руками, заглядывала туда, куда человеку вообще-то и заглядывать не положено, смотрела на то, на что человеку лучше бы не смотреть: ведь слишком сильно похоже это тело на ее собственное, пусть она женщина, а перед ней лежит мужчина, но если бы ее изувечило в автокатастрофе, она выглядела бы примерно так же.

Смотреть на развороченные костью мышцы – страшно. Страшно вообще смотреть на тяжело раненного человека. Внутри собственного тела, в животе, что-то туго сжимается от первобытного ужаса. Тело твое смутно догадывается, что так же легко уязвимо… и смертно. И сколько бы ты ни гнал от себя подобную мысль, как бы истово ни веровал в бессмертие собственной прекрасной души, это не помогает, когда видишь, что могут сделать с человеческим телом, в том числе и твоим, несколько тонн взбесившегося металла.

Она делала десятки вещей, которые оставляли у нее ощущение дежавю. Будто что-то подобное уже было — хотя Кэтрин готова была поклясться, что никогда не проводила подобных операций. Впрочем, клясться не стоит, первый год практики в больнице открыл ей жизнь с новой стороны в буквальном смысле слова — со стороны поврежденного человеческого тела. Может быть, тогда ее и вызывали на похожие операции… Сейчас это уже не важно, важно лишь то, что ее глаза, руки и мозг помнили то, чего она вроде бы даже не знала. Или это дух доктора Симпсона не оставил ее своим заступничеством?

Так или иначе, а операция прошла успешно. Кэтрин поняла это по удовлетворенному взгляду Стейси, по долгому выдоху Марджори и по лучезарной улыбке Робин – третьей медсестры, которая помогала в операционной.

Она раздала последние указания и на почти негнущихся ногах вышла за дверь.

За дверью был воздух, мягкий свет и прочие прелести жизни-не-на-грани-смерти. Кэтрин в очередной раз убедилась, что, когда смерть близко, становится не важно, своя или чужая. Нервы звенят одинаково, и одинаково бесятся мысли в голове.

Она вышла из предоперационной приемной в коридор. Там кроме «живого» света были еще и запахи, и это было восхитительно. Конечно, специфический запах больницы доминировал, но Кэтрин улавливала еще тонкие нотки духов — здесь прошла какая-то женщина с очень изысканным вкусом, а тут совсем недавно кто-то пронес пончики.

Она дошла до своего кабинета, повалилась на кушетку и взмолилась всем святым, чтобы никто не трогал ее в ближайшие пятнадцать минут. Ну хотя бы десять…

Марджори впорхнула как птичка. Она выглядела очень довольной. Неизвестно, чему она больше радовалась: тому, что с пациентом, вероятно, все будет хорошо, — или же тому, что закончилось то страшное, что она так не любила, и больше не нужно смотреть на кровь и делать вид, что тебе она безразлична.

— Доктор Данс, вы были великолепны! — провозгласила она. — Такой потрясающий экспромт…

— Это была несложная операция, — устало проговорила Кэтрин.

— Несложная?! Собрать кость из осколков…

— Всего пять.

— Так бы и сказали, что не любите комплименты. — Марджори слегка надула губки, точно общалась с кавалером.

Кэтрин подумала, что это, наверное, привычка.

— Такой мужчина красивый, правда? — мечтательно добавила она, и Кэтрин поняла, что да, привычка.

И чуть-чуть пожалела, что сама не была такой.

— А вам что, не понравился? – удивилась Марджори.

— Не обратила внимания, — ответила Кэтрин. И почувствовала, что слова будто царапнули горло. Ложь. Ведь обратила же! И по правде говоря — красивый.

— Хотя, возможно, ты и права, — примирительно добавила она. — Пожалуйста, принеси мне кофе. И пончики. Я учуяла в коридоре их запах, значит, где-то поблизости они есть. По крайней мере, кто-то поблизости знает, где их найти — горячие и вкусные.

Марджори рассмеялась и легко упорхнула за дверь.

Благословенно будь, уединение!

5

Естественно, ни за какой косметикой Кэтрин в этот день не поехала. После безумного утра начался прием пациентов, а на вечер у нее была назначена еще одна операция, правда, маленькая, под местной анестезией и по ее профилю. Кэтрин забыла о том, как она любит зеленый чай и ненавидит растворимый кофе, и пила последний пинтами.

Перед тем как уйти домой, она пошла проверить, как поживает ее утренний незнакомец. Надо же, она ведь даже не узнала, как его зовут! Карту после операции заполнила, а на имя — даже не взглянула. Кэтрин стало стыдно. Она осмелилась копаться в ранах этого человека, но даже не подумала выяснить его имя.

— Мардж!

– Да?

— Как зовут парня, которого мы утром оперировали?

— Авария?

— Так и зовут? — усмехнулась Кэтрин.

— Мистер Грегори Даллас, — отчеканила Марджори. — Правда, очень мужественно?

— Да. Прямо-таки парень с Дикого Запада.

— Он прокурор, я узнавала.

— Ну у тебя и разведка. — Кэтрин покачала головой, почему-то раздосадованно. Потом поняла, что досада эта направлена именно на Марджори и носит какой-то странный, почти ревнивый характер…

Да, она уже думала сегодня о том, что никогда не была такой: очаровательной жизнерадостной девчонкой с незамутненным разумом и страстным желанием поскорее найти жениха. Но неужели она станет теперь ревновать? Ревновать свою медсестру-помощницу к пациенту? Это же просто смешно!

– И если у тебя такая хорошая разведка и наверняка отличная память, — добавила Кэтрин, — то напомни мне, пожалуйста: в какую палату я его отправила?

— В восемнадцатую, на втором этаже, — бодро отрапортовала Марджори.

Все-таки это очень здорово, что у нее такой незамутненный разум и хорошая память.

Кэтрин поднималась на второй этаж и думала, что ему сказать. Разумеется, она идет исполнить свой врачебный долг: проверить состояние больного, то есть пострадавшего. Почему тогда ей неловко это делать? Почему она собирается с последними силами, чтобы изобразить «строгую докторшу»? Почему хочет спрятаться за эту неприглядную маску?

Спрятаться, чтобы наблюдать. Чушь, она что, охотник в засаде? Так и не придумав, что сказать и как себя вести, она открыла дверь восемнадцатой палаты. Там было занята только одна койка. Сквозь поднятые жалюзи в палату лились лучи заходящего солнца: окна выходили на запад. На противоположной стене отпечатывался золотисто-огненный прямоугольник в тонких полосках параллельных горизонту теней. Помещение, выдержанное в скромных и прохладных больничных тонах, от этого казалось по-летнему теплым.

Мужчина — нет, не просто мужчина, у него есть имя: Грегори Даллас, – лежал, прикрыв глаза, но, когда Кэтрин вошла и остановилась у порога, его веки дрогнули.

— Привет, док. — Голос у него был густым и хрипловатым, и усталость не делала его слабым, только придавала оттенок чайльд-гарольдовского сплина.

— Привет. Как чувствуете себя?

— Живым.

— Это прекрасно. — Кэтрин сдержанно улыбнулась. — Как рука?

— Болит, — равнодушно ответил он.

— А обезболивающее вам приносили? — забеспокоилась Кэтрин.

— Приносили. – Он улыбнулся уголками рта. – Я не стал пить.

— Но почему? — поразилась Кэтрин.

— Мне нравится чувствовать боль.

Кэтрин скептически изогнула бровь. Он ничем не походил на парня из тех, что носят стринги, ботинки с шипами вовнутрь и млеют от щелчка плетки.

— Боль говорит, что я еще жив. И мне это чертовски нравится. Даже если она твердит об этом во весь голос. Я дышу, и это тоже больно. Но, если бы больно уже не было, мои дела обстояли бы куда хуже, так, док?

— Святая правда. — Кэтрин улыбнулась и подошла поближе, отрегулировала подачу лекарства в капельнице…

Она замялась. Ей необходимо было проверить частоту сердечных сокращений, состояние кожных покровов и роговицы глаза, но она представила, как будет прикасаться к нему, и испытала необыкновенное смущение. Это смущение вызвало еще большее замешательство, и Кэтрин с трудом справилась с собой. Хорошо, что ей удалось взять себя в руки быстро, возможно, он ничего и не заметил. Хотя не факт. Как минимум Грегори заметил, как вспыхнули ее до того бледные щеки и как нервно она взяла его за запястье, чтобы проверить пульс.