Старый плут сделал смешную гримасу. Хотя Дику было неприятно сознавать себя так сильно обязанным этой двусмысленной личности, он не мог сдержать смеха.

После этого Лаулесс вернулся к большому ящику и вскоре явился в новом виде. Дик с удивлением заметил, что он спрятал под одеждой пук стрел.

— Зачем ты делаешь это? — спросил юноша. — К чему стрелы, когда ты не берешь лука?

— Ну, — весело проговорил Лаулесс, — по всей вероятности, будут разбитые головы, не говоря уже о спинах, прежде чем мы выберемся живыми и невредимыми оттуда, куда идем, и если что случится, то я хотел бы, чтобы наше общество вышло с честью из дела. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства, она показывает, кто написал записку.

— Если ты готовишься так тщательно, — сказал Дик, — то вот тут у меня бумаги, которые нужно оставить где-нибудь в надежном месте как ради меня самого, так и ради интересов тех, кто доверился мне. Плохо будет, если их найдут на мне после смерти. Где мне спрятать их, Уилль?

— Вот что, — сказал Лаулесс, — я пойду в лес и стану насвистывать песенки, а пока вы спрячьте их, где желаете, а потом сравняете песок.

— Ни за что! — крикнул Ричард. — Я верю тебе. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе.

— Брат, ты настоящий ребенок, — ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге пещеры и оборачиваясь к Дику. — Я старый, добрый христианин, не ищущий крови других и не жалеющий своей для друга в опасности. Но, безумец, дитя, я — вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы у меня опустела бутылка и пересохло во рту, я обокрал бы вас, дорогое дитя; это так же верно, как то, что я люблю и уважаю вас, восхищаюсь вами и вашими достоинствами! Возможно ли сказать яснее? Нет!

И, щелкнув толстыми пальцами, он, спотыкаясь, исчез в густом кустарнике.

Дик остался. После короткого раздумья о непоследовательном характере своего спутника, он поспешно вынул бумаги, перечитал их и спрятал в земле. Одну он решил взять с собой, так как эта бумага не могла никаким образом повредить кому-нибудь из его друзей, а могла бы, в случае крайности, служить свидетельством против сэра Даниэля. Это было собственноручное письмо рыцаря к лорду Уэнслейделю, посланное с Трогмортоном в утро поражения при Райзингэме и найденное на следующий день Диком на трупе посланца.

Потом Дик затушил костер и затоптал угли, вышел из пещеры и присоединился к старому бродяге, ожидавшему его под безлиственными дубами и уже засыпаемому снегом. Они посмотрели друг на друга и расхохотались — так смешны и неузнаваемы были они в своем переряженном виде.

— Хотел бы я, чтобы было лето и ясный день, — проворчал Лаулесс, — тогда я мог бы поглядеться в лужу на себя. Многие из людей сэра Даниэля знают меня; если случится, что нас узнают, то о вас, брат, еще пошел бы разговор, ну, а что касается меня, то не успели бы вы прочитать «Отче Наш», как я уже висел бы на веревке.

Они отправились в Шорби. Дорога в этой местности шла вдоль края леса; временами она переходила в открытую поляну и шла мимо домов бедняков и маленьких ферм.

— Брат Мартин, — сказал Лаулесс голосом совершенно измененным и подходившим к его монашескому одеянию, — войдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Рах vobiscum! Да, — прибавил он, — вот чего я боялся, я несколько отвык говорить по-монашески. С вашего позволения, добрый мастер Шельтон, я попрактикуюсь в этих деревенских местностях, прежде чем рисковать моей толстой шеей, войдя в дом сэра Даниэля. Но, посмотрите, как превосходно быть мастером на все руки! Не будь я в свое время моряком, вы непременно утонули бы на «Доброй Надежде», не будь вором — я не мог бы раскрасить вам лицо, а не будь я францисканцем, не пой громко в хоре, не ешь плотно за столом, я не мог бы хорошо представиться монахом, и даже собаки открыли бы нас и залаяли бы на нас как на притворщиков.

К этому времени он подошел близко к окну фермы, встал на цыпочки и заглянул в него.

— Ну, — крикнул он, — все к лучшему! Тут мы можем всласть испробовать наше умение притворяться и заодно сыграть хорошую шутку с братом Кеппером.

Сказав это, он отворил дверь и первым вошел в дом.

Трое молодцов из их отряда сидели за столом и ели с жадностью. Воткнутые в стол кинжалы, мрачные, угрожающие взгляды, которые они продолжали метать на обитателей дома, доказывали, что они добыли себе угощение скорее силой, чем получили его из любезности. В особенности враждебно они взглянули на двух монахов, вошедших со смиренным достоинством в кухню фермы. Один из них, именно Джон Кеплер, по-видимому, игравший главную роль, немедленно грубо приказал им убираться вон.

— Мы не нуждаемся в нищих! — крикнул он.

Но другой из товарищей, хотя также не узнал Дика и Лаулесса, склонялся к более умеренному образу действий.

— Ну, нет! — крикнул он. — Мы люди сильные и потому берем, они слабые и молят, но в конце концов они окажутся наверху, а мы снизу. Не обращайте на него внимания, отец мой, войдите, выпейте из моего кубка и дайте мне свое благословение.

— Вы — люди легкомысленные, плотские и проклятые, — сказал монах. — Святые запрещают мне пить с такими товарищами. Но ради сострадания, которое я питаю к грешникам, я оставляю вам священную реликвию, которую приказываю вам целовать и любить, ради спасения вашей души.

До сих пор Лаулесс гремел, словно монах-проповедник, но с этими словами он вытащил из-под одежды черную стрелу, бросил ее на стол перед тремя пораженными бродягами, повернулся и вышел из комнаты, захватив с собой Дика. Он был уже далеко, прежде чем присутствовавшие успели выговорить хоть одно слово или двинуть пальцем.

— Итак, мы попробовали наш наряд, мастер Шельтон, — сказал он, — и теперь я рискну, где вам будет угодно, моей бедной, спрятанной под ним шкурой.

— Хорошо, — заметил Ричард, — я горю нетерпением приняться за дело. Отправимся в Шорби.

ГЛАВА II

В доме врага

Сэр Даниэль жил в Шорби в высоком, удобном, оштукатуренном доме, обшитом резным дубом, с низкой кровлей из просмоленной соломы. Сзади тянулся сад, полный фруктовых деревьев, аллей, густых зеленых беседок; в отдаленном конце его виднелась колокольня церкви аббатства.

В случае нужды в доме могла бы поместиться свита и более важного вельможи, чем сэр Даниэль, но и теперь он был полон шума и гама. На дворе раздавался звон оружия и стук подков лошадей, на кухне стоял гул, словно в улье; из зала слышались песни менестрелей, игра на инструментах и восклицания шутов. Сэр Даниэль соперничал с лордом Шорби в щедрости, веселье и любезности, царствовавших в его доме, и затмевал лорда Райзингэма.

Всех гостей встречали радушно. За стол на дальнем конце садились менестрели, паяцы, игроки в шахматы, продавцы реликвий, лекарств, духов и разных волшебных зелий, а вместе с ними всевозможные священники, монахи и пилигримы. Все они спали вместе на громадных чердаках или на голых досках в большой столовой.

В полдень, следовавший за крушением «Доброй Надежды», кладовая, кухни, конюшни, закрытые сараи по обе стороны двора, — все было набито праздным народом, частью принадлежавшим к штату сэра Даниэля, одетым в его ливреи темно-красного и синего цвета, частью из каких-то странных незнакомцев, привлеченных в город алчностью и принимавшихся рыцарем из политики и потому, что это было в моде в то время.

Падавший безостановочно снег, страшно холодный воздух, приближение вечера — все это вместе заставляло их искать приюта. Вино, эль и деньги текли в изобилии; многие играли в карты, растянувшись на соломе на гумне, другие еще были пьяны после полуденной еды. Для современного взгляда эта картина была бы возможна только при разгроме города; на взгляд человека того времени она входила в домашний обиход любого богатого и благородного дома в праздничное время.

Два монаха — молодой и старый, пришедшие поздно, грелись у костра, разведенного в конце сарая. Их окружала смешанная толпа фокусников, паяцев, солдат; старший из монахов скоро вступил в оживленный разговор, сопровождавшийся таким громким смехом и обменом острот, что окружавшая монахов группа людей мгновенно увеличилась.