Люди на холме продолжали лежать, внимательно следя за пришельцами, пока они с трудом подымались на берег и углубились внутрь страны, между пустынными песчаными холмами; они следили даже за отставшими на протяжении около мили, готовые дать другой залп по усталым, измученным беглецам. Только тогда, когда они попали, наконец, на твердую большую дорогу, и Дик водворил нечто вроде военного порядка среди своих подчиненных, ревнивые хранители берегов Англии безмолвно исчезли среди снега. Они исполнили то, чего желали, они защитили свои дома и фермы, свои семьи и свой скот. Раз они сохранили свои собственные интересы, всем им было решительно безразлично, что французы разнесут огонь и кровь по всем другим общинам английского государства.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕРЕРЯЖЕННЫЕ

ГЛАВА I

Логовище

То место, где Дик вышел на большую дорогу, было недалеко от Холивуда, милях в девяти-десяти от Шорби на Тилле. Тут отряды разделились после того, как убедились, что их больше не преследуют. Слуги лорда Фоксгэма понесли своего раненого господина в большое аббатство, где он мог найти покой и безопасность. Дик смотрел им вслед, пока они не повернули и не исчезли за густой завесой падающего снега. Он остался один приблизительно с дюжиной бродяг — остатком его отряда волонтеров.

Некоторые из них были ранены; все взбешены неудачей и долгим пребыванием на холоде. Они были слишком голодны, слишком перезябли, чтобы выразить свое недовольство чем-либо более серьезным, и только ворчали, кидая угрюмые взгляды на своих вождей. Дик опорожнил для них свой кошелек, не оставив себе ничего, поблагодарил их за храбрость, хотя в душе желал хорошенько отделать их за трусость. Смягчив таким образом теперешнее их положение, он отправил их по несколько человек или парами в Шорби, в «Козу и Волынку».

Под влиянием всего виденного им на «Доброй Надежде» он выбрал себе в спутники Лаулесса. Снег падал безостановочно и неизменно ровным ослепляющим облаком; ветер улегся и затих совсем. Весь мир казался как бы обернутым в саван этим безмолвным снежным наводнением. Идти было опасно, так как на каждом шагу можно было сбиться с дороги и погибнуть в сугробах снега. Лаулесс шел на полшага впереди своего спутника, вытянув голову как охотничья собака, идущая по следу. Он отыскивал дорогу, исследуя каждое дерево, и изучал тропинку, как будто бы вел корабль среди опасностей.

Пройдя около мили по лесу, они пришли к роще из могучих, искривленных дубов, куда сходилось несколько дорожек. Даже при сильно падавшем снеге нельзя было бы не узнать этого места, и Лаулесс, очевидно, узнал его с особенным восторгом.

— Ну, мастер Ричард, — сказал он, — если вы не слишком горды для того, чтобы быть гостем человека, не джентльмена по рождению и даже не хорошего христианина, то я могу предложить вам кружку вина и хороший огонь, чтобы согреть мозг в ваших мыслях.

— Веди, Уилль, — сказал Дик. — Кружка вина и хороший огонь! Да я пошел бы Бог знает как далеко, чтобы увидеть их.

Лаулесс раздвинул сухие ветви чащи и смело пошел вперед. Через некоторое время он дошел до довольно глубокой впадины или пещеры, в настоящее время на четверть засыпанной снегом. У края пещеры на подгнивших корнях стоял, наклонившись, большой бук. Старый бродяга раздвинул густые заросли и исчез в земле.

Бук был наполовину вырван с корнями во время какой-нибудь сильной бури и увлек за собой значительное количество дерна; старый Лаулесс вырыл себе тут тайное убежище. Корни служили ему стропилами, дерн — кровлей, мать-земля — стенами и полом. Несмотря на всю первобытность этого жилища, почерневший от огня очаг в одной стороне и присутствие большого дубового ящика, окованного железом, в другом, сразу указывали, что это логовище человека, а не нора какого-нибудь животного.

Хотя снег засыпал отверстие этой земляной пещеры усеял пол, все же воздух в ней был гораздо теплее, чем наверху, а когда Лаулесс высек искру и сухой хворост засверкал и затрещал на очаге, все вокруг приняло удобный и домашний вид.

Со вздохом полного удовольствия Лаулесс протянул к огню свои широкие руки и, казалось, вдыхал дым.

— Вот где кроличья нора старика Лаулесса, — сказал он. — Дай Бог, чтобы сюда не забралась никакая собака. Я разгуливал в разных местах с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, и я впервые убежал из моего аббатства с золотой цепочкой ризничего и с требником, который я продал за четыре марки. Я был в Англии и во Франции, в Бургундии, а также и Испании паломником, ради спасения моей бедной души; был и на море, которое ни для кого не родина. Но мое место здесь, мастер Шельтон. Это моя родная страна — это нора в земле. Льет ли дождь, бушует ли ветер, апрель ли на дворе, и цветы падают вокруг моей постели, или зима, и я сижу один с добрым кумом — огнем, а реполов чирикает в лесу, — здесь моя церковь и рынок, моя жена и ребенок… Сюда я возвращаюсь и здесь, если будет угодно святым, хотел бы умереть.

— Действительно, это теплый уголок, — заметил Дик, — приятный и хорошо скрытый.

— Это-то и главное, — ответил Лаулесс, — если бы его нашли, мастер Шельтон, то сердце у меня разбилось бы. А вот здесь, — прибавил он, роясь толстыми пальцами в песчаном полу, — мой винный погреб, и вы получите бутылочку превосходного старого вина.

Порывшись немного, он действительно достал большую кожаную бутылку мерой приблизительно в галлон, на три четверти наполненную очень крепким, сладким вином. Они по-дружески выпили за здоровье друг друга, подбросили сучьев в огонь, и, когда он запылал, оба растянулись во весь рост, отогревались и сушились, испытывая чувство блаженнейшей теплоты.

— Мастер Шельтон, — сказал бродяга, — за последнее время у вас были две неудачи и, по-видимому, вы потеряете и девушку. Правильно ли я говорю?

— Правильно! — сказал Дик, покачивая головой.

— Ну, — сказал Лаулесс, — выслушайте старого дурака, который побывал чуть ли не на всем свете и видел почти все! Вы слишком много исполняете чужих поручений, мастер Шельтон. Исполняете поручения Эллиса, который только и желает смерти сэра Даниэля. Отправляетесь исполнять поручения лорда Фоксгэма; ну, у него — да сохранят его все святые — намерения хорошие. Но только вы, Дик, отправляйтесь-ка лучше по своим делам. Идите прямо к молодой девушке. Ухаживайте за нею, чтобы она не забыла вас. Будьте готовы и при удобном случае отправляйтесь, посадив ее к себе в седло.

— Да, Лаулесс, но теперь она, без сомнения, в доме сэра Даниэля, — ответил Дик.

— Ну так мы и пойдем туда, — сказал бродяга.

Дик с изумлением уставился на него.

— Да, я говорю, что думаю, — кивнув головой, проговорил Лаулесс. — А если вы так недоверчивы и запинаетесь при одном слове, то взгляните сюда!

Бродяга снял с шеи ключ, открыл дубовый ящик и, порывшись глубоко в его содержимом, вынул сначала монашеское одеяние, затем веревку для пояса и, наконец, громадные четки из дерева, такие тяжелые, что их можно было принять за оружие.

— Вот вам, — сказал он. — Надевайте все это.

Когда Дик оделся в платье монаха, Лаулесс достал краски и карандаш и чрезвычайно умело гримировал ему лицо. Он сделал брови более густыми и резкими, то же он проделал и с усами, еле видными; несколькими линиями, проведенными вокруг глаз, он изменил их выражение и сделал старше лицо слишком молодого монаха.

— Ну, — сказал он, — когда я сделаю то же с собой, из нас выйдет такая славная пара монахов, какую только можно пожелать. Мы смело пойдем к сэру Даниэлю, там нас примут гостеприимно из любви к церкви, матери нашей.

— А чем я могу отплатить тебе, дорогой Лаулесс? — сказал Дик.

— Эх братец, — ответил Лаулесс. — Я делаю это только для моего удовольствия. Вы думайте о себе. Я из тех, кто сам о себе думает. Если у меня чего не хватает, у меня длинный язык и голос, словно монастырский колокол. Я прошу, мой сын, ну, а если просьба не помогает, то обыкновенно беру то, что мне нужно.