— ОСР не занимается этим делом.

— Брось!

— Я ничего такого тебе не говорила и вообще с тобой не разговаривала.

Голосом, каким зачитывают приговор.

— И по претензии заплатишь!

— Я устал от того, что чуть ли не каждая собака здесь требует от меня выплаты по этой претензии! — орет Джек. — Агентство, Отдел андеррайтинга, а теперь еще и ОСР! Что происходит? Да кто он такой, этот Вэйл? Король, вице-губернатор?

— Заплати, и точка!

— Была убита женщина!

— Здесь вещи посерьезнее замешаны.

Джек, оторопев, глядит на нее во все глаза.

— Ты с ума сошла! — говорит он.

— Если ты вынудишь нас…

— Совсем рехнулась!

— Если ты вынудишь нас отобрать у тебя это дело и самим разбираться с ним, — говорит Хансен, — то я тебе обещаю очень большие неприятности. Твоя и без того не слишком впечатляющая карьера резко покатится вниз и быстро придет к своему финалу.

Она и не на такое способна, думает Джек. Все, что ей для этого требуется, это признание какого-нибудь подрядчика, что он дал мне взятку; одно только слово — и я сижу в глубокой заднице. Она это может сделать и сделает, потому что она тот еще крепкий орешек, эта Сандра Хансен. Стоит перед ним в своем строгом белом костюме, и шапка светлых волос, как шалаш, на ее голове. Ей лет тридцать пять, а она уже исполняющая обязанности заведующей. Ее карьерный взлет стремителен, как выстрел, а я стою у нее на пути.

— Подумай об этом, Джек, — говорит она.

— А ты не лезь в мое дело, Сандра.

Хансен решает сделать еще один заход:

— Давай будем действовать сообща, в одной упряжке, Джек.

— Что еще за упряжка?

— Ты хочешь горбатиться в претензиях всю свою жизнь? — спрашивает Сандра. — С твоим послужным списком ты можешь работать в ОСР. В конце года Мэйхью выходит на пенсию, появится вакансия.

— Ты предлагаешь мне сделку, Сандра?

— Называй как хочешь.

— Но я в сделки не вступаю.

От этих слов Хансен впадает в ярость.

— Ты либо с нами, — бросает она, — либо против нас!

Джек кладет руки ей на плечи. Заглядывает в глаза.

— Если ты хочешь, чтобы я заплатил по этому иску, — говорит он, — значит, я против тебя.

И, выпустив ее плечи, уходит.

— Это плохо кончится для тебя, Джек! — бросает она ему вслед. — Очень плохо кончится!

Но Джек не замедляет шага и, отмахнувшись от нее, уходит.

Заставляя Сандру Хансен размышлять о том, какой безмозглый болван этот Джек Уэйд. Доской для сёрфинга его стукнуло, что ли, голову ушибло разок-другой, что он кретином сделался?

И теперь ей ничего не остается, как, нагадив ему, его уничтожить.

Три года.

Три года и бог знает сколько денег угрохала она на длительное и постепенное распутывание дела об организованной русской преступности, и она не допустит, чтоб какой-нибудь упрямец, мелкая сошка из Отдела исковых претензий, спустил в унитаз все, ею наработанное.

Есть ли там убитая женщина или нет.

Конечно, ей это неприятно.

Страшно подумать, что Вэйлу сойдет с рук убийство жены. Но ничего не поделаешь.

70

Памела.

Самое большое разногласие Ники с матерью, нарушение ее предписаний. И нарушение того, что предписывал старый Закон, но Ники провозгласил новый закон, согласно которому члены организации стали жениться.

Но не на калифорнийках — на русских женщинах.

Носительницах той же культуры и языка, обычно связанных родственными узами с членами мафии. Выходя замуж, эти женщины, понимая, что к чему, не препятствовали связям мужей с бандой, наоборот — связи эти становились еще теснее, так как, если мужчина внезапно обнаруживал желание в чем-то преступить Закон и выступить против собратьев, оставшиеся в России родные могли стать заложниками.

Но к женам-американкам, калифорнийским девушкам, все это не относится.

Такие женщины не знают требований Закона, они задают вопросы, предъявляют претензии, не умеют держать язык за зубами; они носят в себе недовольство и, когда оно достигает критической точки, подают на развод.

«Женись на русской», — говорит ему Даня, не раз и не два увидев его под ручку с Памелой.

— Я хочу детей, — спорит Ники.

— Так пусть это будут русские дети, — советует Даня. И раскрывает перед ним страницы сводного каталога русских девушек, желающих выйти замуж в Америке. — Выбирай! Выбирай любую — и дело в шляпе. Здесь есть такие, что просто загляденье.

Это правда, ничего не скажешь. Некоторые из них просто красавицы, настоящие русские красавицы. Но в этом-то и загвоздка — не желает Ники русскую жену. Он хочет американку, и не крепить связь с прошлым он желает, а разорвать эту связь.

А они этого не понимают.

Мать, та понимает.

Она смотрит в корень.

— Это пощечина мне, — говорит она.

— Ничего подобного.

— Ты же русский!

— Я американец.

Ники Вэйл.

Ловкий фокус, метаморфоза протяженностью всего лишь в одно поколение, но чтобы это стало реальностью, Ники должен родиться заново. И иметь детей.

Американских детей.

А кроме всего прочего, должен иметь ее. Она сводит его с ума. Нарочно надевает такие платья, чтобы дразнить его. С глубоким декольте, обнажающим часть белых грудей, платья короткие, в которых так хорошо обрисовываются бедра. Она душится такими духами, что у него возникает желание, едва она входит в комнату. Целует его своими полными теплыми губами, проникает ему в рот языком, и этот ее язык словно обжигает ему все внутри, а она вдруг отстраняется, и ее улыбка говорит ему, что она понимает все то, что он сейчас чувствует, и смеетсянад ним.

А как она жмется к нему! Прижимается грудью к его плечу, спине или, еще того хуже, а может, лучше — нет, хуже, прижимается бедрами к его промежности со словами: «Ой, детка, как бы мне хотелось…»

— Так давай! — говорит он.

— Нет. — Она хмурится, а затем — жалобно и чуть надув губки — произносит: — Это против моих правил.

Она опять жмется к нему всем телом, вздыхает, дует губки и отступает. Иногда даже щиплет себя через платье, глядя на него печальными глазами, и он понимает ее тактику. Понимает, что она мастерски провоцирует его, понимает, но устоять не может.

Может быть, потому, что она воплощает для него все, что так близко, но не ухватишь.

Америку.

Калифорнию.

Новую жизнь.

Метаморфозу протяженностью всего лишь в одно поколение.

Он может представить ее матерью его американских детей. Она красива, свободна и счастлива бесшабашным калифорнийским счастьем, неомраченным тем тяжким и трагическим грузом, который несут в себе русские. И если матерью его детей станет она, в его глазах они будут свободны от грязи прошлого.

И потом, он жаждет обладать ею.

— Ну, если так, сделай ее своей любовницей, — говорит ему мать. — Если ты жить не можешь без этой маленькой кокетки, сними ей квартиру, дай денег, дари подарки и трахай ее, сколько душе угодно, пока не надоест, а когда надоест, откупись и прости-прощай, но только не женись на ней!

Если ты на ней женишься, говорит мать, она заберет твою душу, заберет твои деньги и твоих детей, потому что это Америка, а в Америке отец не имеет никаких прав на детей. Она разорит тебя, эта золотодобытчица.

— Женись на этой мусорной бабенке, — говорит она, — и сам окажешься на мусорной свалке, куда она тебя вместо себя отправит.

Такие слова, конечно, задевают не на шутку.

В тот же вечер Ники дарит Пам обручальное кольцо.

А через два месяца они женятся.

В их медовый месяц на лужайке уединенной виллы на Мауи она сбрасывает с себя для него свое цветастое платье. И дарит ему себя.

И это как горячий сладкий мед.

Как расплавленное текучее золото.

Ники помнит ее шею, ванильный запах ее затылка, когда, стоя позади нее, он водил языком по сладковатой белой коже у нее за ухом, за черными волосами. Помнит, как она прижималась к нему все крепче и крепче, пока рука его, соскользнув за ее присобранный лиф, не нащупала ее грудь, не расстегнула тонкий бюстгальтер и не коснулась ее соска. Он мял ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцами, а она не противилась ни этому, ни когда он спустил с плеч лиф ее платья и стал играть обеими грудями, тискать ей соски, и как она подняла руку, а он подумал сначала, что это она останавливает его, но нет — она лишь погладила его затылок, и тогда его рука поползла ниже, на ее живот, и еще ниже, и там было влажно.