— Тут могло быть всякое, — рассуждал я. — Попытка к бегству, пусть даже безрассудная… Решение свести счеты с жизнью… Ну и, наконец, попытка уничтожить следы.

— Какие следы?

— Которые могли остаться в машине.

— Но у него было время…

— Дорогой мой, — не соглашался я. — Ведь ты знаешь: иногда преступник, перекрасив костюм, забывает пришить к нему оторванную пуговицу…

— Это верно, — вздыхал инспектор. — Что-нибудь могло и остаться… Так я жду ваших указаний, Нурислам Хадиевич.

— Что указания! Нам во что бы то ни стало надо поднять со дна эту дьявольскую автомашину. Ну, и хозяина заодно, если он не уплыл куда-нибудь…

— Трудное дело, но надо браться, — потирая рукой подбородок, сказал Усманов. — Машина утонула недалеко от берега. Глубина там, должно быть, небольшая. Надо от берега до полыньи проделать во льду канал, зацепить автомобиль тросом и потянуть с берега тракторами.

— Но понадобятся водолазы.

— Пусть это не беспокоит вас. Начальник морского клуба — мой бывший одноклассник. Он не откажет. Через пару дней машина, думаю, будет в вашем распоряжении.

— Ты молодец, Марат!

— А куда денешься? Наворочал — исправляй!

Усманов, как всегда, был верен своему слову. Через два дня извлеченная из реки автомашина стояла во дворе райотдела милиции. Тела Мухарлямова в ней не оказалось. Его найдут уже после ледохода в низовьях реки…

Я хорошо помню, будто прошли не годы, а только дни, как мы с экспертом-криминалистом Латыповым и понятыми, лелея в душе смутные надежды, подходили к повидавшему виды «Москвичу». Как стояли возле, него, разглядывая с затаенным дыханием, словно вышедшее из озера Лох-Несское чудище, и не решались притронуться к испачканным илом дверцам. Когда открыли их, я предложил Латыпову начать осмотр с сидений, с чем он охотно согласился. Мы прощупывали, что называется, сантиметр за сантиметром, пока Латыпов, возившийся с нижней подушкой правого переднего сиденья, не воскликнул: «Ты посмотри!»

То, что мы увидели, потрясло нас.

На кожаной обшивке сиденья, сбоку, было крупным, но еле заметным почерком нацарапано: «Он убил» — последняя буква «л» уходила, как бы падая, книзу.

Догадка, ужасная, неотступная, будоражила наше сознание…

Мы принялись с двух сторон осматривать настил возле сиденья. И вскоре — опять возглас эксперта: «Есть!»

Он держал в руках маленькую шпильку. Обыкновенную шпильку для волос. Кончик ее был чуть погнут.

«Похоже, этой шпилькой и сделана надпись…» — высказал догадку Латыпов.

Отчистив внутренние и наружные бока автомобиля от ила и грязи, мы внимательнейшим образом осмотрели и их, но не нашли больше ничего. Надпись на сиденье оказалась единственной…

Осмотр уже близился к концу, когда Латыпов вдруг спохватился: «Ты говорил о каких-то полосах на шубе… Постой-ка!»

Он открыл дверцу и исчез в салоне автомобиля. Не прошло и минуты, как он вышел, держа в руке два ремня. Это были ремни безопасности с двух передних сидений: водителя и пассажира. Подойдя ко мне, показал концы ремней.

— Видишь, смяты и как бы скручены. Мне кажется, концы связывались. Ты понимаешь?

Я смотрел на ремни и был не в состоянии произнести ни слова…

А через неделю я уже имел насчет наших находок официальные Заключения специалистов-экспертов. Выводы их были категоричны и однозначны: надпись на сиденье автомобиля сделана рукой погибшей Даутовой. Концы обоих ремней связывались в узел, но не ремень к ремню, а каждый в отдельности…

Потом… Потом мне пришлось сделать то, что в определенной мере омрачало и наши удачи, и поиски. По обыкновению, следователь, окончив дело о преступности, составляет обвинительное заключение и передает его для утверждения прокурору, чтобы затем свершилось правосудие. Я же дело прекратил. Прекратил потому, что некому было предъявлять обвинение, некого предавать суду. И все же, как лицо, ведшее следствие, я выдвинул и обосновал свою версию насчет всего происшедшего. В ней нет ничего предвзятого и надуманного.

После того как Даутова вышла на улицу, Мухарлямов уговорил, а может быть, и вынудил ее силой сесть в машину и увез в гараж, который действительно находился недалеко от общежития. Поставив машину, он наглухо закрыл дверцы и начал приставать к Даутовой, домогаясь ее расположения… По натуре гордая и упрямая, Даутова дала отпор ему. Тогда Мухарлямов прибег к грубой силе. Это основательно вывело ее из терпения. Она стала грозить милицией, и тогда… тогда его осенила злодейская мысль. Он связал ей руки и ноги снятыми с сидений ремнями, завел двигатель и, закрыв машину, ушел, оставив жертву в струях удушливых газов. Девушка постепенно слабела. Под руку ей попалась выпавшая из волос шпилька. Кисти ее рук были свободны. Собрав последние усилия, несчастная с ее помощью оставила на боковой стороне сиденья свой последний знак: «Он убил». На большее она уже была не способна…

Возвратившись, Мухарлямов нашел девушку мертвой и решился на последнее. Развязав ремни, он вывез ее на окраину города и бросил у дороги. Расчет был прост: все подумают, что это несчастный случай.

Так, вероятно, все и происходило.

ПРИЗНАНИЕ

Рассказ

Когда Митька подъезжал к комбайну, над полем уже сгущались сумерки, лента заката у горизонта становилась все у́же и темнее.

Чубуков возился около комбайна и что-то ворчал себе под нос, похоже, ругался.

Покосившись на Митьку, он закурил и сказал сердито:

— Приехал, значит… Иди, ссыпай в свой самосвал что есть в бункере. Не ладится у меня с машиной что-то… В другой раз часа через два приезжай. Вряд ли управлюсь с ремонтом раньше. Привезешь пшеницу на гумно, там свешаете с Дуськой, а документы оформим погодя…

Митька, как и велел комбайнер, ссыпал пшеницу в кузов автомашины, с привычной ловкостью заскочил в кабину и, выехав с поля, покатил по пыльной дороге; тут, как говорится, каждый бугорок был ему братом. И чем дальше он отъезжал от комбайна, тем больше мрачнело его лицо, дрожали руки.

«Ну, вот, — думал он, — случай-то, кажись, самый подходящий. И комбайн поломался, и пшеницу из бункера сам ссыпал, и безлюдье кругом, и ночь крыльями машет. Такого случая, поди уж, не представится…»

А решился Митька на нехорошее дело. На кражу…

Утром был у него с соседкой Доронихой окончательный разговор насчет ружья. Договорились на двух сотнях и пяти мешках пшеницы. Деньги, значит, он отдает ей наличными, из рук в руки, а пшеницу украдет с машины и доставит ночью, когда уснет село.

При мысли о краже у Митьки все стыло внутри, кружилась голова.

Вообще-то Митька за свои двадцать два года не брал без спросу даже ржавого гвоздя. Но это ружье…

Осталось оно у Доронихи после смерти мужа-охотника. Ружье было изготовлено по какому-то особому заказу, стреляло безупречно и отличалось такой причудливой отделкой, что впору было держать его дома как украшение, а не на охоту ходить. Митька в последние годы, увлекался охотой. Не то чтобы ходил на крупного зверя, а так, все больше на глухаря, тетерева и куропатку, реже на зайца. Ружье старого охотника давно уже не давало ему покоя. Лежало оно в доме у старухи без всякого употребления и надобности. Не раз подбивался он к хозяйке — заговаривал о купле. Та сначала цену большую требовала. А потом вот, когда началась уборка и как поручили ему хлеб с поля возить, заладила одно: две сотни и пять мешков пшеницы…

И ехал теперь Митька сам не свой. Красть не научен, да будто бы и не вопрос это жизни, а с другой стороны, не давало покоя неодолимое желание заручиться вещью. Упустишь ее и будешь потом всю жизнь каяться…

«Сверну-ка на старую дорогу, — решил Митька. — Давно там не ездил. Заодно и на рощу березовую посмотрю. Славная рощица…»

Так и сделал.

Вскоре поле кончилось, кустарник начался, впереди — березовая роща. Густая, высокая. Дорога как раз проходит по ее центру, прямо между деревьями петляет. Там, рядом с дорогой, и просека маленькая есть, и овражек, куда пшеницу спрятать можно…