И в прежние годы герои этого рассказа ругали конкретных министров, Сенат, правительство вообще и позволяли себе осуждать самого царя. Однако не было таких широких и безысходных обобщений, скепсис не замешивался так густо на горечи, а раздражение было боевым, волевым что ли. Был настрой, они были готовы драться.

А сейчас руки словно опустились. Нет, разумеется, в этих руках еще помещались и Кавказ, и Финляндия, Новороссия и 2-я армия. И тем не менее.

Раздражение, не находящее выхода, загустевая, может превратиться в апатию.

Искоренить зло не в их власти. Когда политика правительства приходит в противоречие со здравым смыслом, труднее всего тем, кто имеет глаза и собственное мнение, что, впрочем одно и то же. Придворные остаются придворными, они не сомневаются, ибо сомнение — привилегия разума, но не веры.

«И нельзя от нас требовать такого ослепления, чтобы мы того даже и не видали».

Власть, со своей стороны, была ими недовольна и уже навсегда. Это тоже понятно. В момент, когда торжествуют «гасильники», любыепроявления независимости имеют свойство увеличиваться и преувеличиваться в сознании.

Когда мы говорим об Александре I в период 1815–1825 гг., у нас есть тенденция чуть-чуть упрощать, спрямлять, пытаться провести прямую по кратчайшему расстоянию между наиболее зримыми ориентирами — поселениями, аракчеевщиной, Фотием, мистицизмом и т. п. Но в истории кратчайшее расстояние не всегда ведет к истине. Ведь кроме Фотия и Аракчеева есть польская конституция, «Уставная грамота», проекты освобождения крестьян, есть слова «не мне их (декабристов — М. Д.) судить».

Тем не менее в последние годы жизни состояние его таково, что он не верил уже не только Ермолову (это хотя бы можно попытаться понять), но и Киселеву, беспредельно преданному ему Киселеву (что непостижимо). Как известно, в его кабинете после смерти был найден следующий текст, написанный его рукой: «Пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается между войсками… Есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров» [242].

Позже Нессельроде рассказывал, что Меттерних довел впечатлительного Александра до того, что даже он, Нессельроде, и кн. Волконский не могли быть уверены, что и их не обвинят в карбонарстве.

Воистину у страха глаза велики. Банальность пословицы в данном случае несколько скрашивает то, что это глаза царя.

Время Александра — время молодости и зрелости наших героев, вместившее в себя, возможно, лучшие годы их жизни, кончалось. Двое из них потом станут министрами и графами, один — фельдмаршалом и князем, четверо из шести будут жить долго и переживут падение Севастополя, а трое — 19 февраля 1861 г. Но это будет другая эпоха.

Они в прямом и переносном смыслах были детьми XVIII столетия. Принадлежа по воспитанию, мировоззрению, мировидению «веку Екатерины», они с каждым годом все неуютнее чувствовали себя в военной системе Павловичей. До 1815 г. они были нужны, ибо во время войны нужны все, но затем Система постепенно кого-то из них выбросила, кого-то подмяла, приспособила к себе, но даже и в этом случае они резко выделялись на общем фоне (Воронцов, Киселев). В определенном смысле они — первые «лишние» люди русского XIX в., конечно, все в разной степени. Они не могли видеть русскую армию в «кандалах германизма», что, впрочем, имело мало отношения к реальной Германии. Они с трудом адаптировались к «новой формации».

Время, в котором они выросли, к которому привыкли, ибо не знали другого, кончалось. И разговоры об отставке, вероятнее всего, не поза, а трезвое осмысление того, что происходит вокруг, и своего места в этом мире.

Был ли другой выход?

Был ли другой выбор?

«Оппозиция его величества»

Мы знаем, что среди «важных государственных лиц», на сочувствие и, быть может, содействие которых рассчитывали декабристы, чаще других упоминаются имена Ермолова, Мордвинова и Сперанского. Но наряду с ними в показаниях декабристов мы встречаем и имена Воронцова, Закревского, Киселева.

Это, конечно, не случайно, и попытаться разобраться в этом необходимо. Однако сразу же заметим, что при исследованиях на тему «нет дыма без огня» очень важно не путать, условно говоря, горящую сигарету с пожаром на нефтебазе, к чему мы иногда очень склонны.

Уже говорилось о цепи якобы противоречивых поступков Ермолова и Киселева, которым, в отличие от Воронцова и Закревского, «разрешается» противоречивость. С одной стороны, они близки, они тяготеют к декабристскому кругу, прежде всего в смысле плохо скрываемого недовольства тем, что они видят в стране. Они лично близки со многими декабристами. Можно ли считать чистой случайностью, что два любимых адъютанта Ермолова, прошедших вместе с ним славные 1812–1814 гг. — М. А. Фонвизин и П. Х. Граббе, — были видными деятелями Тайного общества, а Н. П. Воейков, адъютант уже кавказского периода, привлекался к следствию, хотя и был оправдан? А Басаргин, адъютант Киселева? До какой степени простиралась дружба Киселева с Пестелем, Бурцевым и другими членами Южного общества?

Ермолов и Киселев как могли покровительствовали им, пытались облегчить их участь. Широко известно, что Ермолов фактически спас Грибоедова, дав ему возможность уничтожить все компрометирующие материалы, и аттестовал всех арестованных офицеров-кавказцев самым похвальным образом. В упоминавшейся уже главе «Ермолов и ермоловцы» в книге Нечкиной «Грибоедов и декабристы» показан «вольнодумный» пласт жизни и деятельности «Проконсула». Как, например, ведет себя Ермолов в истории с испанским революционером Ван-Галеном! Тот вступил на русскую службу, воевал на Кавказе, хотя и вопреки рекомендации «вышних». После начала революции в Испании царь приказал Ермолову выслать его с фельдъегерем и передать на границе австрийским властям. Ермолов поставил под сомнение царский приказ, дал ему 500 рублей золотом собственных денег и письмо к генералу Го гелю с просьбой о содействии. И написал царю и Волконскому весьма жесткие письма, недвусмысленно укоряя их за некорректные приказания. А таинственная история с пропажей списка членов Южного общества, доставленного Киселеву его агентурой и затем странным образом очутившегося не у начальства Киселева, а у декабриста Бурцева, который его уничтожил?! Версия о том, что Киселев сделал это намеренно, представляется убедительной.

С другой стороны, Ермолов и Киселев совершают ряд поступков резко диссонирующих, как считают некоторые современники и особенно потомки, столько что названными. Об этом уже говорилось выше. Хотя и остается загадочный пока эпизод с задержкой присяги Кавказского корпуса Николаю I Ермоловым, но что он, в сущности меняет? Поднимать корпус, разбросанный на территории в несколько тысяч квадратных километров, и вести его против царя — до этого мог додуматься только сумасшедший, а Ермолов им не был, или революционер, которым он тоже не был, хотя в последние годы желание переместить его «влево» наблюдается у некоторых исследователей достаточно отчетливо.

На наш взгляд, между этими «линиями» поведения Ермолова и Киселева противоречие только внешнее, и внешнее постольку, поскольку их оценивают извне, со стороны. Заметим, что из круга людей, по-настоящему знавших того же Ермолова, упреки такого рода практически не слышны. Попытки же связать концы, исходя только из того, что видно всем и каждому, не всегда плодотворны.

Ведь помощь «несчастным» — а декабристы в их глазах именно такими и были — прямая обязанность всякого нормального человека. Это норма людей их круга. Характерно, например, что Денис Давыдов обратил внимание на разжалованного декабриста Гангеблова, только узнав его историю. Можно привести немало примеров, когда они старались тем или иным способом облегчить участь пострадавших по разным причинам офицеров. Для наших героев такая помощь была разновидностью той постоянной заботы о подчиненных всех рангов, которая проявлялась и была совершенно обычной для них. Если их поддержкой пользовались люди благополучные в сравнении с декабристами (тот же Якубович в 1825 г. был явно в более выгодном положении, чем в 1826 г.), то тем более на нее могли рассчитывать те, кто оказался в положении беспрецедентном по тому времени. Знаменитый эпизод с Грибоедовым произошел бы, окажись на его месте и другой человек. Сама постановка вопроса — спасти или выдать — была оскорбительна для них. С одной важной оговоркой — в пределах той свободы, которую им давало их положение или служба. Любой приказ имеет свое число «степеней свободы» и наши герои как опытные бюрократы это хорошо знали, как и «обязанность повиновения в точном смысле».