— Можно я подарю ей мои бусы? — спросила Урсула. На ней была тоненькая золотая цепочка, на которую на расстоянии друг от друга были нанизаны самоцветы — аметисты, топазы, жемчужины и кусочки горного хрусталя. Бусы эти ей подарил дядя Том. Она очень любила это украшение. Сняв бусы, она поглядела на них с нежностью.

— Вещь ценная? — с любопытством спросил мужчина.

— Наверное, — отвечала она.

— Камни и жемчужины настоящие, бусы фунта три или четыре стоят, — сказал стоящий наверху Скребенский. Урсула поняла, что он ее не одобряет.

— Я должна подарить это вашему ребенку, можно? — обратилась она к владельцу баржи.

— Ну, — отозвался он, — не мне это решать.

— А что ваши матушка с батюшкой скажут? — с тревогой вскричала женщина, стоявшая у двери.

— Это моя собственная вещь, — сказала Урсула и поболтала бусами перед ребенком. Дитя растопырило пальчики, но схватить бусы не сумело. Урсула сама сомкнула девочкины пальчики, помогая ребенку взять бусы в ручку. Девочка помахивала блестящими концами бус в воздухе, и Урсула отдала ей украшение. А отдав, опечалилась. Но забирать бусы обратно не захотела.

Бусы выскользнули из детской ручки и блестящей кучкой валялись на грязной палубе. Мужчина нащупал их и поднял, заботливо и почтительно. Урсула следила, как заскорузлые толстые пальцы ищут ее сокровище. Кожа его руки была красной, на тыльной стороне поблескивали светлые жесткие волоски. Но при этом кисть была тонкой, жилистой и ловкой, и Урсуле вид ее нравился. Заботливо подхватив бусы, мужчина аккуратно положил их на середину своей ладони и сдул с них угольную пыль. Он был внимателен и молчалив. Потом он протянул Урсуле ладонь — жесткую и потемневшую, на середине, во впадине, поблескивали бусы.

— Возьмите назад, — сказал он.

Урсула вся сжалась, но, просияв, сказала:

— Нет. Теперь это вещь маленькой Урсулы.

И подойдя к ребенку, она надела бусы на тонкую, нежную и слабую шейку, защелкнув замочек.

Последовал момент замешательства, после чего отец склонился к ребенку.

— Что надо сказать? — проговорил он. — Как надо благодарить? Как ты скажешь: «Спасибо, Урсула»?

— Вот теперь она Урсула, — сказала от двери мать, улыбнувшись слегка заискивающей улыбкой, и подошла к ребенку, чтобы посмотреть поближе украшение на шейке.

— Она Урсула, не так ли? — сказала Урсула Брэнгуэн.

Отец глядел на девушку ласково, особенным взглядом — галантно-вежливо, но с примесью дерзости и легкой грусти. Его плененной душе девушка нравилась, но душа была несвободна и, как он понимал, навеки.

Урсула собралась уходить. Он поставил ей лесенку, чтобы легче было взобраться наверх, на причал. Она поцеловала дитя, которое было теперь на руках у матери, и пошла прочь. Мать рассыпалась в благодарностях. Отец молча стоял возле лесенки.

Урсула вернулась к Скребенскому, и двое молодых людей прошли над шлюзом, там, где кипела, поблескивая, желтая вода. Владелец баржи провожал их взглядом.

— Какие милые, — говорила девушка. — Он был так любезен, так любезен! И ребенок — просто лапочка!

— Любезен? — протянул Скребенский. — Женщина, я уверен, бывшая служанка.

Урсула поморщилась.

— Но мне понравилась его дерзость, а за ней скрытые мягкость и любезность.

И она поспешила прочь, радостно оживленная знакомством с этим чумазым и худым мужчиной, обладателем неряшливых усов. От встречи с ним в душе осталось теплое чувство. Он заставил ее ощутить богатство и наполненность собственной ее жизни. А вот Скребенский, как ни странно, создавал вокруг нее мертвенную пустоту, атмосферу стерильности, словно все вокруг обратилось в прах.

Спеша домой к праздничному ужину, друг с другом они почти не разговаривали. Он завидовал этому худому мужчине, отцу троих детей, завидовал дерзкой откровенности, с какой он восхищался женственностью Урсулы, восхищаясь ее душой и телом одновременно, и тело и душа мужчины грустно тянулись к девушке, восхищенные ее телом и душой, желая ее, понимая ее недоступность и в то же время радуясь ее совершенству и тому, что совершенство это существует и на мгновение можно приблизиться к нему.

Почему он сам не способен так желать женщину? Почему он никогда и не испытывал такого желания, цельного, всем существом своим: не любил, не благоговел, а лишь хотел женщину физически?

Однако физически, телом, он желал ее, пусть душа в этом и не участвовала. В Марше постепенно разгоралось пламя физического желания, зажженное Томом Брэнгуэном и свадьбой Фреда, застенчивого светловолосого и холодноватого Фреда, с красивой и полуобразованной девушкой. Том Брэнгуэн всей своей подспудной силой словно раздувал это пламя. Невесте он очень нравился, а он обхаживал другую красотку, холодную и сверкающую, как морская зыбь, отпускавшую остроты, которым он отдавал должное, заставляя сверкать ее все сильнее, как море в лучах луны. И ее зеленоватые глаза таили секрет, а руки перламутрово поблескивали, словно прозрачность их этот секрет отражала.

К концу ужина, за десертом, началась музыка — грянули скрипки, флейты. И лица всех присутствующих осветились. Оживление нарастало. Когда все тосты были произнесены и никто уже не тянулся к портвейну, желающих пригласили выпить кофе на свежем воздухе. Вечер был теплый.

Ярко горели звезды, но луна еще не взошла. Под звездами светились красными углями два костра, над ними горели фонари, над ними был натянут навес.

Молодые люди высыпали наружу в таинственный ночной мрак Слышались смех, голоса, неслись кофейные ароматы. На заднем плане высились темные силуэты сараев и служб. Костры отбрасывали красные отсветы на белые манишки, шелк платьев, фонари освещали мельтешенье голов снующих туда-сюда гостей.

Урсуле все это казалось чудесным. Она была словно не она Тьма дышала, по-звериному вздымая бока, смутно маячили стога, один за другим, а за ними — темное и плодородное изобилие загонов для скота. Пьянящая тьма волнами овевала душу. Она звала оторваться от земли, лететь к мириадам сверкающих звезд, мчаться, бежать за пределы земных границ. И Урсуле безумно захотелось вырваться. Так напрягается гончая на поводке, готовая устремиться в темноту за безымянной добычей. Урсула была и этой добычей, и этой гончей. А тьма дышала страстью, колышась великим невидимым своим колыханьем. Она ждала, готовясь принять ее в ее полете. Но как начать полет, как вырваться? Требовался прыжок от известного в неведомое Руки и ноги ее бешено пульсировали, грудь распирало, словно она силилась высвободиться, сбросить с себя оковы.

Заиграла музыка, и оковы начали спадать. Том Брэнгуэн кружил невесту в танце, быстром и плавном, словно нездешнем, неуловимом, как в подводном царстве. Фред Брэнгуэн стал танцевать с другой партнершей. Музыка налетала волнами, подхватывая одну пару за другой, увлекая их в глубинный мир танца.

— Пойдем, — сказала Урсула Скребенскому кладя руку ему на плечо. И от этого прикосновения сознание словно начало таять в нем, покидая его. Он обнял ее, заключив в нежное кольцо своей твердой воли, и они стали движением — единым и двойным, двигаясь в танце по скользкой траве. Движение их казалось бесконечным, вечным. Его воля совместно с ее волей сцепились в восторге движения, став чем-то единым, но не слитным, не подчинив одна другую. Это было потоком переплетающихся струй, серебристо-зеленых, нежных лучей, соревнующихся друг с другом в быстроте.

И оба они погрузились в молчание, охваченные глубокой подспудной энергией движения, дающего необоримую безграничную силу Все танцоры, сплетя тела, раскачивались, подхваченные течением музыки. Смутные тени танцующих пар возникали и вновь исчезали на фоне костра, быстрые ноги уносили их в молчание тьмы. Все казалось призрачным видением иного, подводного мира, мира глубинных течений.

И тьма чудесным образом покачивалась под музыку, медленно, мерно, вместе с ночью, в то время как музыка легко скользила по поверхности воды, зыбясь странно и радостно, а под нею, в глубине, вздымалось, накатывало и вновь отступало на грань забвения мощное течение, туда и обратно, во тьму, и сердце ухало каждый раз, мучительно, тоскливо вздрагивало, оказываясь на грани, и вновь оживало в обратном движении.