Но возвращаясь с молодым мужем домой, она робко касалась его руки своею, как бы стыдясь, и рука ее словно молила не держать зла, простив жене ее неповиновение. Но его не покидало смущение, и он глядел в пустоту, словно ее и не было рядом.
Потом приходил страх. Она тянулась к мужу, но когда он не замечал ее, Анну охватывал дикий страх. Ведь она стала такой уязвимой, такой беззащитной, в ней так обострилась чуткость к окружающему. Все вокруг стало ей близким и милым, словно одушевленным. Что если опять мир станет жестким и все пойдет вразброд, отдельно от нее, отступится, четкий, страшные, а она будет отдана на милость этому кошмару?
Это пугало. И постоянно муж виделся ей неизвестностью, подчинившей ее. Как цветок, ее выманили из бутона, и обратно пути нет. Она обнажена и в его власти, ну а он, что он такое? Темная сила, действующая вслепую, ничего не ведающая. Ей хотелось уберечь себя.
Потом ей удалось приспособить его к себе и обрести временное успокоение. Но постепенно становилось все яснее, что он не изменился, что он все та же темная, чуждая ей сила. Раньше он виделся ей лишь ярким отражением ее самой. Проходили недели, а с ними и месяцы, и ей открывался он как темная ее противоположность, именно противоположность, а никак не дополнение.
Он не переменился, он оставался отдельной от нее сущностью и, наоборот, ждал, что она станет частью его, его продолжением, проявлением его воли. Она чувствовала, как он силится, не понимая, подчинить ее себе. Чего он хочет? Запугать ее?
А сама она чего хочет? И мысленно она отвечала, что хочет счастья, хочет быть самой собой, как солнечный луч, как ясный Божий день. А в глубине души она чувствовала, что он хочет погрузить ее во тьму, изменив ее природу. И иногда, когда он виделся ей мраком, окутывающим, душащим ее, она восставала чуть ли не в ужасе и сама наносила удар, и лилась кровь, а он ожесточался. От ужаса, который она перед ним испытывала, он ожесточался, готовый разрушать. И тогда между ними начиналась борьба не на жизнь, а на смерть.
Она дрожала, что он навяжет ей свою волю. Он же трясся от страха, что она покинет его, отдаст на растерзание нечистым демонам тьмы, жаждущим его поглотить. Пускай насильно, но он заставит ее не покидать его… А она в это время дралась за свою свободу.
Пути их расходились, окутанные мраком, забрызганные кровью; мир же виделся им далеким и не способным ничем им помочь. А потом она начала уставать. Дойдя до некой точки, она стала безразличной и совершенно от него отстранилась. Он был на грани, в любую минуту готовый безжалостно на нее ополчиться. И душа ее, встрепенувшись, покинула его, пойдя своим путем. И несмотря на внешнюю веселость, вызывавшую в нем черную злобу, внутри душа ее дрожала, словно кровоточила.
А иногда снова и снова их пронзали лучи чистейшей любви, и Анна виделась ему цветком, прекрасным, сияющим и таким дорогим его сердцу, что вынести это было трудно. И тогда, словно у шестикрылого серафима, душа его утопала в блаженстве и он возносил хвалу Предвечному, как биение пульса, ощущая исходящее сверху сияние, и сгорал, как факел бесконечной хвалы, и вечность пронзала его своим прикосновением.
Иногда же, снова и снова, он казался ей мощным и страшным пучком пламени. Он возникал в дверях, и сияние его лица было ей благовещеньем, и сердце начинало учащенно биться. И она замирала в ожидании. Она страшилась темной и жгучей его природы и сопротивлялась ей. Он побеждал ее, как ангел из Бытия. Она ждала его, постигала его волю и, трепеща, служила ему.
Потом все это исчезало. Он любил в ней ребячливость, непохожесть, любил эту чудо-душу, такую отличную от его собственной, пробуждающую в нем искренность и подлинность там, где он проявил бы фальшь. А она любила в нем и то, как сидел он, развалясь в кресле, и как входил — с лицом открытым и вдохновенным. Она любила его звенящий вдохновением голос, ореол неизвестности вокруг него, его совершенную простоту.
И все же ни он, ни она не чувствовали полного удовлетворения. Он временами подозревал, что она не ценит его. Ценила она его лишь постольку, поскольку он имел отношение к ней. К тому же, что не касалось ее, она была совершенно равнодушна. Что он собой представляет помимо нее, ей было все равно. Ей было все равно, что он есть как таковой на самом деле; правда, и он сам не очень-то понимал, что он такое на самом деле. Но каков бы он ни был, это ей не нравилось. Она не отдавала ему должного ни как художнику, ни как кормильцу семьи. То, что каждый день он отправлялся на службу, не только не вызывало в ней уважения или почтения — и он это отлично знал, — но даже заставляло ее почти презирать его. А он чуть ли не восхищался в ней этим свойством, хотя поначалу и злился, считая его оскорбительным.
Но важнее всего было, что вскоре она стала оспаривать самое в нем важное и потаенное. Взгляды его на жизнь, на общество, на людей не только были ей безразличны, она попросту игнорировала их. И это было горше всего. Она судила об этом так, словно его и не было рядом. И постепенно он и сам перенял ее взгляды, присвоил их, посчитав чуть ли не собственными. Но не в этом заключалась главная беда. Корень их вражды состоял в том, что она издевалась над его душевными движениями. Он был косноязычным тяжелодумом. Но к некоторым вещам он питал страстную привязанность. Он любил церковь. Но когда она пыталась расспросить его о том, во что же он верит, кончалось это приступом ярости с обеих сторон.
Верил ли он, что вода превратилась в вино в Кане Галилейской? Она хотела вернуть его к исторической основе этого факта: дождевая вода, огромное количество, вот посмотри, разве может это превратиться в виноградный сок? И на какую-то минуту видя это ясными глазами рассудка, он говорил «нет» — в ответ на ее вопрос разум его отвергал самую идею. Но тут же душа его восставала, смутно и яростно негодуя против этого насилия над нею, которое он учинил. Для него это было непреложной истиной. Разум вновь отключался, оказываясь ни при чем, — говорила кровь. Кровью своею, всем существом он желал, чтобы это было так свадьба, и вода в бочонках, льющаяся струей красного вина, и Христос, говорящий Матери своей: «Что Мне и Тебе, жено? Еще не пришел час мой».
А потом слова ее, обращенные к служителям: «Что скажет он вам, то сделайте».
Брэнгуэн любил это всей плотью, всем существом своим, он не мог этим пожертвовать. И все-таки жертвовал. Он ненавидел в себе такие слепые привязанности.
Вода, природная вода, разве могла она внезапно и против природы своей превратиться в вино, извратив себя самое, и неожиданно преобразиться в другую сущность? Нет, он знал, что посылка неверна.
Она стала вновь ребенком, трепетным и враждебным, полным ненависти, ведшей все к разрушению. Он же был нем и мертв. Сама сущность его ему лгала. Он знал, что это так: вино — это вино, а вода — что бы ни случилось, вода не могла превратиться в вино. Чудо не есть реальный факт. Она словно разрушала в нем что-то. Он уходил, смутный, поверженный, и душа его кровоточила. Во рту был вкус смерти, ибо жизнь его строилась на этих непререкаемых догматах.
Она, опять потерянная, одинокая, как в детстве, шла плакать. Да какое ей дело, превращалась ли вода в вино или не превращалась? Пусть верит в это, если ему так хочется. Но она знала, что победа будет за ней. И ее охватывало бледное и беспросветное одиночество.
Какое-то время они были беспросветно несчастливы. А затем жизнь начала возвращаться. Ведь упрямства ему было не занимать. Он все размышлял над Евангелием от Иоанна. Как мучительно отзываются в душе эти слова: «Но ты хорошее вино сберег доселе». Доброе, лучшее вино! И сердце юноши сжималось восторгом и торжеством, хотя знание и подсказывало ему, что фактически это неверно, и червь сомнения грыз его душу. Что сильнее — боль отрицания или же страсть утверждения? Дух в нем упорствовал, и страсть не желала сдаваться. Но утверждать, что чудо есть истина, он больше не мог.
Прекрасно, это неправда — вода не превращалась в вино. Не превращалась. Но все-таки в душе своей он сохранит это превращение воды в вино. Как факт, как реальность этого не было. Но для него — было.