Для того чтобы избежать появления подпольного обмена денег, первый президент парламента, Филипп де Морвилье, установил контроль за обменом валюты: частные операции такого рода было запрещено совершать даже ювелирам, которые обычно этим занимались. Одни только менялы, получившие специальное разрешение, могли производить операции с золотом. Резкое снижение стоимости имевших хождение монет (курс которых с апреля по ноябрь упал до одной восьмой их прежней стоимости) привело к тому, что за самую мелкую покупку приходилось выкладывать огромное количество наличных денег – такое огромное, что, по словам Парижского горожанина, «человек с десятью франками оказывался тяжело нагруженным монетами». (Десять франков, то есть десять ливров, до укрепления валюты представляли собой сто пятьдесят монет в один грош; теперь для того, чтобы получить равноценную сумму, требовалось выложить тысячу двести монет!) Эти денежные манипуляции продолжались и в следующие годы, и пришлось ждать денежной реформы 1436 г., вернувшей в обращение деньги высокой пробы, чтобы денежный курс и стоимость жизни обрели некоторую стабильность.
Голод, дороговизна жизни, денежные поборы еще более, чем казни и изгнания, поразившие лишь часть населения, стали основными факторами «скорбной пляски» 18, в которую в течение полувека было вовлечено население Парижа.
Как и все прочие периоды экономического кризиса и финансовой нестабильности, эпоха Карла VI вызвала потрясения, коснувшиеся состояния и социального положения многих людей и еще усилившиеся из-за конфискаций, которые проводила каждая из партий, отнимая имущество врагов. Появился класс «нуворишей», в то время как старые семьи оказались полностью разорены. «И жизнь в эти времена стала такой, – говорит хронист Пьер Кошон, – что тот, кто был богат, сделался беден, а кто был беден, стал богат, как, к примеру, кабатчики, пекари, мясники, башмачники, перекупщики и барышники, торговцы яйцами и сырами. А тот, кто жил на ренту, существовал с большим трудом и великой горестью». Несмотря на укрепление валюты, неоднократно проводившееся английским правительством, в результате всех этих манипуляций королевские монеты очень сильно обесценились. Ко всему прочему, укрепление валюты, которое должно было оказаться благоприятным для домовладельцев, нередко оборачивалось теперь им в ущерб: многие жильцы, вместо того чтобы платить более высокую плату за жилье, предпочли выехать из занимаемых ими домов. По словам Парижского горожанина, – чьи данные в области чисел представляются, правда, более чем сомнительными, – начиная с 1423 г. в Париже больше восьмидесяти тысяч домов стояли пустыми. Будем попросту считать, что пропорционально общему количеству зданий число вынужденно пустовавших было достаточно высоким. Многие из них, в течение долгих лет простоявшие заброшенными, начали разваливаться, и одно из первых распоряжений, отданных Карлом VII после его возвращения в столицу, касалось этих домов: он приказал разрушить наиболее поврежденные, чтобы они, внезапно обвалившись, не причинили вреда прохожим.
Многие дома опустели еще и по другим причинам: эпидемии, высокая смертность, изгнания привели к заметному уменьшению численности столичного населения. Освободив на три года от налогов всех тех, кто пожелает занять пустующие дома. Карл VII стремился вновь заселить свою «почти полностью опустевшую и разрушенную» столицу, об упадке которой сокрушался Жювенель дез Юрсен в письме, адресованном государю: «Увы, увы! что мы видим теперь? Самый заброшенный, самый разрушенный город из всех, какие мы знаем. Все здесь приходит в упадок, дома разваливаются, служителям Церкви нечего есть, а добрым и почтенным горожанам, прежде обладавшим прекрасными доходами и владениями, ничего не остается, кроме как просить хлеба, и в самом деле некоторые просят его и живут подаянием»
И все же мы не сможем составить верного представления о красках жизни в те трудные годы, если будем видеть лишь мрачную и трагическую ее сторону. Недавние испытания и неуверенность в завтрашнем дне придавали еще большую яркость удовольствиям и радостям существования. На парижских улицах разыгрывались не одни лишь сцены гражданской войны или преследований. Другие зрелища вносили разнообразие в жизнь горожанина, отвлекая его от повседневных опасений и бедствий. В марте 1416 г., в самом разгаре арманьякского террора, в Париж с официальным визитом прибыл император Сигизмунд. Цель визита была – выкупить, при его посредничестве, некоторых взятых при Азенкуре пленных, среди прочих – герцога Карла Орлеанского. Несмотря на серьезные обстоятельства, гость «пригласил парижских дам и наиболее почтенных горожанок» на обед в отель Бурбонов, а угостив как следует, каждой из них подарил какую-нибудь драгоценность. Во время кровавых «дней» 1418 г. в приходе Св. Евстафия образовалось новое братство Святого Андрея, и каждого из членов нового братства увенчали алыми розами; успех предприятия превзошел все ожидания, «и к двенадцати часам венков не осталось, но монастырь Св. Евстафия был полон народу, и не найти было человека, священника или кого другого, у кого на голове не было бы венка из алых роз, и весь монастырь так благоухал, словно его вымыли сверху донизу розовой водой».
Народная радость изливалась еще безудержнее в те периоды, когда давление на город несколько ослабевало. После того как в 1425 г. были вновь открыты ворота Сен-Мартен, в отеле Арманьяк устроили удивительную забаву: «Четырех слепых, одетых в доспехи и вооруженных палками, поместили в загон, где находился здоровенный боров, которого они должны были попытаться убить. Этим они и занялись, и устроили удивительное сражение, вовсю размахивая палками и причиняя друг другу сильную боль, поскольку, намереваясь ударить борова, они лупили друг друга; а если бы их вооружили по-настоящему, они друг друга точно поубивали бы». Праздник начался накануне не менее странной процессией, пародирующей рыцарские кортежи, предварявшие турниры: «Этих самых слепцов в доспехах накануне провезли по всему Парижу, а впереди несли большое знамя с изображением поросенка, и шел человек, игравший на волынке…»
Но самую большую радость давала иллюзия возвращения мира: не раз во время гражданских войн под звуки труб «объявляли мир»; улицы празднично освещали, и на перекрестках играли музыканты, а люди плясали. И все же пришлось ждать еще долгие годы, прежде чем под словом «мир» стало подразумеваться нечто другое, чем временное ослабление испытаний, выпавших на долю большого города. Только начиная с 1445 г. – через десять лет после того, как Карл VII вернулся в свою столицу, – стало происходить заметное улучшение и жизнь потекла более или менее нормально. И вот после этого дела на удивление быстро пошли на лад. Едва успели французские войска отвоевать Нормандию, – решающей здесь стала битва при Форминьи (в 1450 г.), – как итальянский путешественник Антонио из Асти, приехавший в Париж, уже восторгался его оживленными улицами, мостами и грудами всевозможных товаров, в изобилии лежавших в лавках.
Такой же беспокойной и полной резких контрастов, как парижская жизнь в течение полувека, была и жизнь большей части крупных городов, в особенности тех, которые из-за своей политической роли или стратегического положения обречены были становиться предметом спора между политическими партиями: Кан, Труа, и, в меньшей степени, Лион и Бордо. Для двух или трех поколений их обитателей жизнь проходила внутри городских стен, под постоянной угрозой со стороны врага. Тома Базен, возможно, несколько приукрасив картину, передал радость, овладевшую городскими жителями, когда, после заключения перемирия в 1444 г., они наконец смогли в полной безопасности выйти за ворота и отправиться в деревню. «Они долгое время провели взаперти и без всякого облегчения за стенами городов, замков и крепостей, жили в постоянном страхе и опасности, словно приговоренные к вечному заточению, и почувствовали себя удивительно счастливыми при одной только мысли о том, что могут выйти из своего долгого и ужасного заключения и что самое жестокое рабство сменится свободой. Мы видели, как из городов и крепостей толпами выходят горожане обоего пола, чтобы повсюду посещать храмы Всемогущего Господа… потому что им было сладостно оттого, что они избежали всех опасностей и тревог, среди которых большинству из них пришлось прожить с детства до седых волос и даже до самых преклонных лет. Им сладко было видеть леса и поля, почти везде бесплодные и заброшенные, и остановить взгляд на зеленых лугах, и родниках, реках и ручьях, всех тех вещах, которых многие из них, никогда не выходившие за городскую стену, совсем не знали или знали понаслышке…»