Помимо этих двух видов студентов, существовал еще третий, не такой многочисленный: к ним относились уже получившие образование духовные лица, еще молодые, которые, подобно Аббону, желали обогатить свои знания. Сосредоточившись на науках, которым они хотели бы обучаться, они обращались в школы, известные своими достижениями в соответствующих областях. Именно так поступил Аббон. Как и Герберт, который, уже пройдя обучение и находясь в Риме, испросил в 971 году у Аттона Великого (у которого он пользовался большим уважением) разрешения последовать за архидиаконом Реймса Гераннусом, возвращавшимся домой, поскольку познания Гераннуса в философии сильно привлекали Герберта. Архиепископ Адальберон Реймский воспользовался ситуацией и доверил ему управление епископской школой. Герберт оставался учителем богословия до 991 года, не считая пребывания в течение менее чем двух лет в итальянском монастыре Боббио, в котором Оттон II сделал его аббатом, но который он так и не смог реформировать.  

Пример высшего образования: Герберт    

Герберт нашел в лице Ришера, которого читатели нашей книги запомнили по его многотрудному путешествию из Реймса в Шартр, прекрасного ученика и горячего почитателя. Ришер посвятил большую часть своей хроники описанию того, как его учитель учился сам и учил других. Благодаря этому драгоценному источнику и некоторым другим мы можем представить себе структуру высшего образования в 1000 году. Изначально оно включало семь «свободных искусств», которые по издавна сложившейся традиции распределялись на тривиум (trivium) и квадривиум (quadrivium).    

Ришер добавляет к тривиуму логику. Обычно же тривиум включал, как видно из названия, три дисциплины, три «искусства»: грамматику, диалектику и риторику. Квадривиум соединял в себе четыре математические науки: арифметику, музыку, геометрию и астрономию. К семи свободным искусствам примыкали медицина, право и получавшее все большее развитие богословие.    

Ришер мало говорит нам о том, как Герберт преподавал грамматику. Должно быть, как в то время было принято, он начинал с «Ars grammatica [166]» Доната [167], учителя святого Иеронима. Затем он учил по Присциану и, наконец, по «Сатирикону» Марциана Капеллы, автора V века, которому Средневековье в основном и обязано определением семи искусств.    

То, как реймский учитель богословия объяснял и практиковал диалектику, можно представить себе более точно. Жадный до знаний и прилежный в их обретении, Герберт тем не менее не внес в них ничего нового. Это особенно верно в отношении диалектики, где более чем в других науках, видно, насколько привычный образ мышления и повседневная интеллектуальная жизнь самых высокоразвитых умов того времени отличались от того, что принято сейчас.

Никому не приходило в голову ничего изобретать. Казалось, что все уже можно найти в древних книгах, сохранившихся от предыдущих веков. Они полностью доверяли Порфирию, философу школы неоплатоников эпохи Константина, переведенному на латинский язык Викторином; Боэцию, который жил за 500 лет до них при готском короле Теодорихе [168]и мог передать им некоторые элементы философии Аристотеля, а также философские труды Цицерона, впрочем, не без того, чтобы добавить к ним плоды собственных размышлений. Собственные усилия философов 1000 года были направлены только на то, чтобы как можно лучше понять великих древних, усвоить их метод мышления и пользоваться им для решения абстрактных вопросов, зачастую кажущихся теперь смехотворными. Это был способ мышления, открытый для бесконечных дискуссий, во время которых противники состязались в хитроумии рассуждений.    

Придворная культура    

Ришер оставил нам отчет, причем, возможно, стенографический, об одном диспуте, который Герберт вел с ученым Отрихом в присутствии Оттона II. Речь шла о том, чтобы решить, являются ли математика и физика равными по значимости дисциплинами или вторая подчинена первой, как вид — роду. Этот вопрос отнюдь не был праздным, поскольку астрономию, которая была частью физики, нельзя было изучать без математики. Этот вопрос актуален и сейчас. Однако суждение затерялось в таком бесконечном числе отступлений, что Оттон своей властью положил ему конец, «ибо на него ушел почти весь день и его непрерывная длительность начала утомлять слушателей».    

Ни одна новая философская концепция не могла возникнуть на основе этих умствований, не приспособленных для того, чтобы выделять главное, и выводивших свои аргументы только из изученных сочинений старых учителей, мнение которых считалось безошибочным и решающим. Единственным результатом была необычайно изощренная форма мышления, скорее опасная, нежели полезная. Мы видим, что она не замыкалась в пределах школ, а давала ученым мужам возможность блистать при дворах. Таким образом, и миряне были в состоянии получать удовольствие от этих изощрений ума. Сказанное относится не только к ближайшему окружению Оттона, который, похоже, более всех других властителей своей эпохи преуспел в восстановлении культуры, но также, видимо, и ко двору короля Франции.    

Роберт Благочестивый, ученик Герберта, прославился благодаря своему биографу Эльго, ученику Аббона, как человек, умевший петь у аналоя не хуже монаха хора. Естественно, что в Реймсе он научился и многому другому. Если бы это было не так, то Асцелин в своей уже многократно цитировавшейся нами поэме не изобразил бы свой диспут с ним следующим образом:    

«Король. Вполне ясно, что твоя побелевшая голова может соперничать в белизне с лебедиными перьями. Ясно, что именно твоя натура старца заставляет тебя говорить таким языком; именно она заставляет тебя говорить вздор.    

Епископ. Другая натура вдохновляет меня сейчас, и эту натуру старость не ослабляет.    

Король. Скажи мне, сколько натур у человека?    

Епископ. Думаю, их две. Однако ты знаешь, что у этих двух натур, при всем том, много аспектов.    

Король. Которая из двух говорит в тебе? От которой исходят твои слова?

Епископ. Я всего лишь простой книжник, а не изощренный диалектик.

Король. Так попытайся собрать воедино остатки твоих прошлых знаний.

Епископ. Как бы мало ни осталось в памяти, всего все равно не забудешь.

Король. Это твоя старость не позволяет тебе сейчас определить, которая натура вдохновляет тебя?

Епископ. Ты дразнишь меня, король <...> Философы не ограничивают натуру строгой дефиницией. Некоторые мудрецы заявляют, что ее творит огонь. Для других натура есть независимая воля Бога. Однако натура Бога есть сам Бог, а для человека это не так. Если Бог действительно существует, то Он неизменен: Его собственная суть не может изменяться. <…> Но любая сотворенная вещь обретает натуру в то мгновение, когда она обретает существование…»

Далее епископ развивает свою мысль на протяжении нескольких десятков стихов. «В человеке, за счет двойственности его натуры, имеется два вида субстанции. <…> Одна привязана к одной натуре, другая — к другой…» И так далее.    

Очевидно, Асцелин рассчитывал, что его труд прочтет не только Роберт. И потому никто не запрещает представить себе, что многие «благородные молодые люди», обучавшиеся, как и король, в Реймсе, оставались при его дворе и позволяли этому двору блистать не хуже императорского. В конце концов, диалектика могла пригодиться хотя бы для этого.    

Красноречие хороших авторов    

Третье по счету искусство, входившее в тривиум, — риторика — вызывает меньше вопросов. Суть ее известна. Это искусство хорошо говорить, и не было другого способа научиться ей, кроме чтения хороших авторов. Существовал, конечно, и теоретический трактат, приписываемый гипотетическому учителю святого Иеронима по имени Викторин. Этим трактатом пользовался Аббон. Герберт же заставлял всех своих учеников читать великих поэтов античности. Ришер перечисляет Вергилия, Стация, Теренция, Ювенала, Персия, которого в поэме Асцелина цитирует Роберт, Горация, Лукана [169]. Поскольку сам он изо всех сил старается подражать Саллюстию, можно предположить, что труды этого прозаика также изучали в Реймсе. И Цицерон не мог не быть там известен, раз Герберт однажды написал Рамнульфу, аббату Сен-Пьер-ле-Виф в Сансе, что заказал для себя копию из трудов знаменитого оратора: «‹…› мы жаждем потока красноречия Марка Туллия». Это было в январе 989 года, в год, когда только что умер архиепископ Адальберон, а Гуго Капет защищал свою корону от опасных конкурентов-каролингов. Потому Герберт добавляет: «Пусть Марк Туллий утешит нас среди моря забот, которое нас обступает».