Зато старые собаки и старые слуги — верное эхо вашей самой сокровенной беды; они не обсуждают ее, они плачут и смеются, страдают и радуются вместе с вами и так же, как вы, и вы никогда ничего им не должны ни за их улыбки, ни за их слезы.

Поколение наших отцов их отвергает; поколение наших детей о них, вероятно, даже не будет знать. В наше время собаки играют в домино, а слуги играют на повышение и понижение.

Мы же настойчиво говорим о них, как в свое время и в своем месте говорили о мельницах. Это тоже одна из примет уходящего времени, которую мы бы хотели удержать, как все хорошее, поэтичное или великое, что было в нашем прошлом» (Ч. IV, XXXI).

Обратим внимание на слова «хозяева лишь платят, слуги… служат». Исследуя творчество Дюма, Д. Фернандес говорит о том, что писатель противопоставлял барочный принцип преданности вассала суверену современному принципу соответствия оплаты работе. Фернандес считает, что по этому принципу различаются в романе «Три мушкетера» д’Артаньян и его слуга Планше. У д’Артаньяна барочное отношение к службе и деньгам, у Планше — буржуазное. [61]Именно по этой линии развиваются характеры героев в романе «Двадцать лет спустя», что в конце концов уводит хозяина и слугу на разные жизненные дороги. Планше, безусловно, предан д’Артаньяну, но в его образе уже проглядывают черты человека, который работает для того, чтобы ему платили.

К этому мы еще вернемся, когда будем говорить о деньгах. А пока поищем у Дюма идеальный тип старого слуги. Далеко идти не надо: это конечно же Барруа, старый слуга парализованного Нуартье, отца прокурора Вильфора («Граф Монте-Кристо»). За долгие годы службы Барруа стал хозяину не столько слугой, сколько другом. Он по наитию догадывается о желаниях господина, который, будучи парализован, не может говорить. У Нуартье есть система знаков, с помощью которой он общается с людьми: он открывает или закрывает глаза, чтобы ответить «да» или «нет». Но Барруа достаточно перехватить взгляд хозяина, чтобы понять, чего тот хочет. Барруа посвящен во все тайны Нуартье, ухаживает за ним и помогает ему противостоять сыну — лицемерному прокурору. Барруа не боится Вильфора и всегда настаивает на исполнении воли своего хозяина, а в конце концов умирает у его ног.

Но довольно о слугах.

Как мы знаем, приехав в Париж в юности, Дюма стал чиновником, — по сути, тоже «маленьким человеком». Он в течение нескольких лет наблюдал, как спины этих людей сгибаются над канцелярскими бумагами. Он общался с ними, знал их мечты, которые из-за отсутствия денег, по большей части, неосуществимы. Ведь не каждый способен, подобно ему, бросить, пусть не слишком хорошо оплачиваемое, но надежное место, чтобы проложить свою дорогу в жизни. Ну а если в жизни простого чиновника, смирившегося со своей участью и даже научившегося быть ею довольным, возникнет соблазн? Что он сделает? Так ли он предан своей службе, ничего не дающей ни уму, ни сердцу? Сразу вспоминается телеграфист — любитель гладкокожих персиков. Орудие Провидения в образе Монте-Кристо предлагает человеку испытание.

Этот мелкий служащий зависит от скудного заработка, который предоставляет ему передача телеграфных знаков. Но истинное его призвание — садоводство. Возле телеграфной башни у служащего есть садик. «Никогда еще Флоре, веселой и юной богине добрых латинских садовников, не служили так старательно, как в этом маленьком садике» («Граф Монте-Кристо». Ч. IV, IV).

Телеграфист не просто «маленький человек»; Дюма называет его «человечком». Он всецело включен в бездушную машину телеграфа и любимым своим садиком может заниматься лишь урывками, когда наступает перерыв в телеграфных сообщениях. Так прошла вся его жизнь, и бедный старичок боится, как бы всемогущее начальство не наказало его за увлечение садоводством, ведь перерыв между сообщениями — тоже казенное время. Но службой своей он рабски доволен: не понимая значения передаваемых им знаков, он ни за что не отвечает, — большего ему и не надо. «Вначале оттого, что все время приглядываешься, сводит шею; но через год-другой привыкаешь». К тому же, если стоит туман, у телеграфиста выходной. Вот только если бы можно было побольше заниматься садиком!..

Через десять лет, шестидесяти пяти лет от роду, этот человек получит пенсию в 100 экю. «Бедное человечество!» — восклицает граф Монте-Кристо. И тут же предлагает садовнику 25 тысяч франков, на которые тот может приобрести «хорошенький домик и две десятины земли» да еще получать тысячу франков годового дохода.

Соблазн слишком велик, а воздействие обаяния Монте-Кристо всем известно. Старичок соглашается и передает фальшивые сигналы. Но Дюма отнюдь не хочет сделать из него карикатуру: жалкий служащий имеет совесть, он подчинился, но корит себя, и Монте-Кристо приходится убеждать его: «Поверьте, клянусь вам, вы никому не сделали вреда и только содействовали Божьему промыслу» (IV). Монте-Кристо взял таким образом всю ответственность на себя, и старичок понял, что ничем не изменил своей роли машины, не отдающей отчет в своих действиях, а потому успокоился, взял деньги и сбежал из своего райского садика в неизвестном направлении, чтобы обрести наконец настоящий собственный рай.

Вспомним другого служащего, более высокого ранга, из той же книги: это инспектор тюрем в Марселе г-н де Бовиль. Аристократическая приставка «де» перед его именем не мешает ему быть в конце двадцатых годов XIX века таким же маленьким человеком, как и старичок-телеграфист. Ранг, конечно, чуть повыше, но служба есть служба. Де Бовиль служит уже пятнадцать лет, весьма старателен, и во всех его бумагах полный порядок Он пользуется хорошей репутацией, его уважают. Но у г-на де Бовиля есть проблемы, и проблемы эти сродни трудностям любителя персиков. Около 200 тысяч франков достойного инспектора находятся в обороте торгового дома Морреля, который почти разорился. Все деньги предназначались для приданого дочери де Бовиля, и, похоже, у него нет надежды получить свои деньги назад…

Никому не ведомый агент банкирского дома «Томсон и Френч» покупает у него векселя Морреля, и, в благодарность, г-н де Бовиль не только позволяет ему посмотреть тюремные списки полугодовой давности, но и делает вид, будто он не заметил, как посетитель изъял из папки какую-то бумагу. Наш чиновник, столь усердный на службе, естественно, считает свои собственные интересы куда более важными, чем сохранность порученных ему документов.

В подобной небрежности нельзя обвинить одноглазого казначея г-на Морреля, прозванного Коклесом. Тот настолько предан хозяину и уверен в его непогрешимости, что даже в условиях грозящего банкротства не верит в неизбежное. Его купить было бы невозможно. Но ведь он не государственный служащий…

Впрочем, Дюма дает нам представление и о честных государственных служащих. Правда, здесь речь идет о начале XVIII века, о периоде Регентства, и о человеке честнейшем, но мало одаренном от природы. Добрый и порядочный Жан Бюва за всю свою жизнь приобрел единственный навык — великолепный почерк, позволивший ему преподавать каллиграфию («Шевалье д’Арманталь»), Как видим, Бюва было суждено всю жизнь кормиться тем, с чего Дюма лишь начал свою карьеру. Однако изумительный почерк и протекция друга позволили Бюва получить место в отделе рукописей королевской библиотеки. И вот перед нами еще один портрет служащего.

Бюва, «преисполнившись вполне естественной гордости в силу своего нового общественного положения, забросил учеников и учениц и всецело отдался изготовлению книжных ярлыков. Пожизненное жалованье в 900 ливров было для него целым состоянием», и он настолько ревностно относился к службе, что, когда, впервые за два года, опоздал на работу на 15 минут, «это было событие из ряда вон выходящее, и внештатный писец, решив, что Бюва умер, тут же подал прошение о предоставлении ему освободившейся должности» (Ч. И, IV).

В этой не особо творческой работе, которая, впрочем, явно доставляла папаше Бюва удовольствие, все шло хорошо вплоть до 1712 года, «когда финансовые дела короля оказались столь запутанными, что он не нашел иного выхода из положения, как перестать платить своим служащим. Об этой административной мере Бюва узнал в тот день, когда по обыкновению пришел получать свое месячное жалованье. Кассир сказал, что денег в кассе нет. Бюва удивленно взглянул на кассира, так как ему никогда не приходила в голову мысль, что у короля может не быть денег. Но слова кассира его нимало не встревожили. Бюва был убежден, что лишь случайное происшествие могло прервать платежи, и он вернулся к рабочему столу, напевая любимую песенку.