Часовой, сняв медвежью шапку и повесив ее на штык ружья, прислонился к освещенной фонарем стене будки и скрашивал свое дежурство, играя в бильбоке с ловкостью, какой позавидовали бы даже миньоны Генриха III.

Перед таким забвением того, что Пелюш полагал самым священным долгом и обязанностью, торговец цветами почувствовал, что все его личные заботы мгновенно улетучились. Он уже было намеревался захватить оружие нарушителя и заставить того задрожать от ужаса при крике: «Проверка часовых!», который, по его мнению, должен был раздаться в ушах постового не менее звучно, чем призыв к Судному дню, и дошел даже до того, что задавался вопросом, не следует ли ему призвать на голову провинившегося громы и молнии Дисциплинарного совета, но, рассудив, что в этом случае пятно позора ляжет на всю Национальную гвардию, следовательно, и он сам, будучи ее капитаном, окажется в некоторой степени замаран, Пелюш решил проявить снисходительность…

Он вышел из своего укрытия и внезапно предстал перед часовым, издав лишь «гм!», но постаравшись сделать это более устрашающе. Национальный гвардеец выронил бильбоке, правой рукой отстранил Пелюша, кинулся к ружью, не замечая того, что его медвежья шапка сделала оружие безопасным, а его поведение гротескным, наставил штык на того, в ком заподозрил вора или бунтовщика.

Пелюш с королевским хладнокровием величественным жестом отстранил штык.

— Слишком поздно, сударь! — воскликнул он с горячностью. — Слишком поздно! Именно такие национальные гвардейцы, как вы, делают революции или, точнее, позволяют делать революции; именно они своим оружием открывают дверь арены мятежей непримиримым врагам наших институтов власти и общественного строя.

— А! Вот оно что! — сказал национальный гвардеец, успокоившись, видя, что имеет дело с простым буржуа. — Кто вы такой?

— Начальник, сударь, — сказал Пелюш, важно надуваясь.

— Начальник?! Я не знаю других начальников, кроме тех, что носят мундир, а когда я сам надеваю форму, то считаю себя начальником над всеми буржуа мира. Проходите мимо, а не то я воткну вам штык в живот.

— Сударь! — вскричал Пелюш. — Возблагодарите Бога, что, хотя я и не командую вашей ротой, на мне сейчас нет знаков отличия, так как в обратном случае я был бы беспощаден. Это правда, история доносит до нас, что при подобных обстоятельствах первый консул не погнушался занять место заснувшего часового… Конечно, сударь, если бы вы, как этот бедный солдат, могли бы сослаться в свое оправдание на усталость десяти побед, я бы не колеблясь последовал примеру великого человека. Но я спрашиваю вас, что бы он сделал, если бы увидел, как его солдат, забыв о защите родины и об охране оружия, доверенного ему, предается развлечению, какое едва ли можно простить даже в более нежном возрасте? Возблагодарите небо… за то, что ваше недостойное поведение не видел никто, кроме меня, а главное за то, что я сейчас не на службе. Под одеждой простого буржуа мне дозволено обойти молчанием вашу ребяческую шалость, потому что она, если станет известна, покроет позором всю гражданскую милицию.

Часовой слушал Пелюша с наполовину удивленным, наполовину насмешливым лицом. Было очевидно, что высокопарно-торжественный стиль, употребленный хозяином «Королевы цветов» для изъяснения с ним, произвел на караульного определенное впечатление. Вступление этой речи, которое одобрил бы сам г-н Прюдом, похоже, поразило его больше всего. Он отвел штык, уперся прикладом в землю, надел на голову свою медвежью шапку, подобрал бильбоке, облокотился на ствол ружья и, глядя на моралиста, спросил:

— Так значит, вы не любите бильбоке, господин Пелюш?» (Ч. I, V).

Однако ж какова метаморфоза! Буржуа в 1846 году стоят на защите институтов власти. Это уже не та буйная толпа, которая спорила в XVI веке с последними Валуа. И не растворившаяся в массе прослойка, отошедшая в тень в годы якобинского террора. Они — опора порядка, опора традиции, а главное — опора собственности. Пелюшу ведь есть что защищать. Но, судя по отрывку, далеко не все парижские буржуа столь однозначно впитали в себя новые понятия долга. Любитель игры в бильбоке вряд ли станет впоследствии объектом насмешек молодежи, отождествляющей парижского буржуа с безмозглым мещанином. Этот национальный гвардеец не утратил во имя порядка умения наслаждаться жизнью.

Строго говоря, вряд ли можно назвать героев Дюма «маленькими людьми». Мы используем здесь этот термин по привычке, чтобы как-то обозначить обитателей нижней ступени иерархической общественной лестницы, на верху которой расположились короли, дворяне и богатые буржуа. Дюма же видит в каждом человеке в первую очередь человека, а не его место в социальной иерархии. Впрочем, от социального положения героя тоже никуда не уйти, ведь оно накладывает отпечаток на облик человека, особым образом ограничивает возможности (у королей они ведь тоже ограничены!), наконец, сказывается на его взглядах. Как было многократно повторено, «… жить в обществе и быть свободным от него — невозможно». (Если ты не Монте-Кристо, не Шико и не Сальватор, добавим мы от себя; ведь Дюма мечтал именно о такой свободе.)

Первые, кого можно причислить к категории маленьких людей, наверное, слуги. Однако у Дюма они, безусловно, таковыми не являются. Слуги мушкетеров воюют вместе с ними, рискуя жизнью. Мушкетон даже получает рану во время поездки за подвесками, правда, не настолько удачно расположенную, чтобы ее можно было гордо демонстрировать, но вполне достойную хвалебного упоминания.

Взаимоотношения хозяев со слугами в романах часто носят дружеский характер. Исключение составляют слуги Монте-Кристо: он доверяет только чернокожему Али, которого когда-то спас от смерти и не считает слугой. «Али — исключение, — говорит граф, — жалованья он не получает; это не слуга, это мой раб, моя собака: если он нарушит свой долг, я его не прогоню, я его убью» («Граф Монте-Кристо». Ч. III, VIII). Конечно, ступив на землю Франции, где провозглашена свобода человека, Али теоретически может уйти от своего господина. Но вряд ли он когда-нибудь это сделает. К удивлению французских слуг, Али вполне согласен и со своим положением в доме, и с тем, что его жизнь — в руках господина. Впрочем, даже говоря подобные жестокие вещи, Монте-Кристо никогда не позволяет себе унижать ни Али, ни управляющего Бертуччо, ни слуг, и они повинуются ему с радостью и рвением. Не каждый человек умеет вызвать у подчиненных такие чувства к себе, но граф Монте-Кристо, как мы видели, не обычный человек, он — рука Провидения, а для Провидения ценна каждая личность.

Но посмотрим, какие отношения со слугами были у обычных людей, например у самого Дюма.

Дюма, по примеру большинства своих современников, держал в доме слуг. С кухарками он состязался в кулинарии и иногда спорил за право называться автором какого-нибудь нового блюда. В замке Монте-Кристо у писателя жил садовник Мишель, присматривавший также за животными и умевший по любому случаю дать совет из области народной медицины.

«— Если бы вас когда-нибудь ужалила гадюка, вам надо было бы только…

— … натереть ранку щелочью, — прервал я его, — и выпить пять-шесть капель той же щелочи, разбавив их водой.

— Да, но если вы будете находиться в трех или четырех лье от города, где вы найдете щелочь? — спросил Мишель. (…)

— Это правда. (…)

— Так как же вы поступили бы, сударь?

— Я поступлю по примеру древнеегипетских заклинателей змей и для начала пососу ранку.

— А если она будет на таком месте, которое вы не сможете сосать… например на локте?

Не поручусь, что Мишель сказал именно «на локте», но я совершенно уверен, что он назвал такое место, которое я не смог бы пососать, какой бы гибкостью тела не одарило меня Провидение. (…)

— Так вот, вам надо было бы всего-навсего поймать гадюку, разбить ей голову, вспороть брюшко, достать желчь и потереть ею… это место; через два часа вы были бы здоровы.

— Вы уверены, Мишель?