— Да ну тебя, Даш! Зачем об этом говорить, если физику тебе все равно учить придется! Ты мне лучше скажи – в театр завтра со мной пойдешь?

— Не–а…

— Почему?

— Да ну… Там такая ужасная картина в фойе висит – глазам больно! И занавес у них по–дурацки совершенно разрисован…

«Картина как картина… — пожала плечами Анюта, разглядывая висящее в фойе театра живописное произведение искусства. – Чего она в ней ужасного нашла? Природа, лес, речка… А мои действительно ведь засели в буфете накрепко, придется их оттуда после первого звонка палкой выгонять!»

Она медленно шла вдоль стены, разглядывая художественно выполненные фотографии актеров, удивляясь большому количеству новых молодых и одухотворенных лиц. Давно, давно она здесь не бывала – вон как состав труппы поменялся… А старых и любимых куда дели? На пенсию, что ли, отправили?

— Вот сказали бы мне три месяца назад, что я в театр на «Чайку» твою пойду — не поверил бы! – услышала она за спиной знакомый голос. – Прямо веревки из меня вьешь, Вероничка!

— Алешенька, ну это же Чехов…

Резко развернувшись, она уставилась радостно и удивленно на растерявшегося вмиг Алешу и маленькую его спутницу c красивым именем Вероничка, которое очень шло и к тоненькой ее хрупкой фигурке, и к доверчиво–наивным, совсем по–детски распахнутым большим карим глазам.

— Анюта, ты?!

— Привет… — ободряюще улыбнулась она им. – А я вот своих обормотов и двоечников на «Чайку» привела — пусть посмотрят, а то ведь читать все равно не заставишь!

— Ну да, конечно… — продолжая растерянно и смущенно улыбаться, выдавил из себя Алеша. – Вот, познакомься – это Вероника…Моя …

Алеша замялся на минуту, переводя взгляд с Анюты на свою спутницу, потом, будто устыдившись неприятных своих сомнений, решительно закончил:

— …Моя любимая женщина! Да, вот так, Нюточка! Как есть, так и есть! – и, обращаясь к Веронике, так же решительно, даже будто с некоторым вызовом, произнес: — А это Анюта, ближайшая подруга моей жены, и моя тоже, между прочим…

Вероника, еще больше распахнув и без того большие глаза, испуганно уставилась на Анюту, интуитивно вцепившись обеими ладошками в Алешин локоть, будто пытаясь таким образом удержать его около себя — а вдруг Анюта сейчас схватит ее драгоценного приятеля, положит к себе в сумку да и унесет по прямому назначению — к подруге своей Анне Сергеевне, законной жене и хозяйке…

— А вы, Вероника, любите Чехова? – приветливо обратилась к ней Анюта, вложив в свой вопрос как можно больше доверия и панибратской душевности – ей почему–то вмиг стало очень жалко эту оробевшую от неловкой ситуации полудевочку–полуженщину, захотелось как–то приободрить, успокоить, придать уверенности…

— Что? А, да… Я очень люблю Чехова… — пролепетела Вероника, еще больше сжимая тонкими пальцами Алешин локоть.

— Вы знаете, и я тоже… А вам какой Чехов ближе – поздний или ранний, более романтический? Я вот, например, очень «Драму на охоте» люблю…

— А мне нравятся поздние его повести – «Три года», «Дуэль»… Да я все люблю – и письма его читать люблю, и даже «Остров Сахалин» читаю с удовольствием! У меня в Чехове потребность жизненная — я от него подпитываюсь, как дерево от земли! Понимаете?

— Понимаю. Очень даже понимаю, — тихо и уверенно произнесла Анюта, глядя ей в глаза и улыбаясь.

— Правда? – оживилась, наконец, Вероника. – И, обращаясь к Алеше, ласково и тихо проворчала: — Ну вот, а ты надо мной смеешься все время! Получается, не одна я такая!

— Так Нюточка–то у нас учительница, ей сам бог велел про Антона Палыча целыми днями талдычить, а ты у нас кто? Ты у нас медицинская сестра! Тебе вроде как и не пристало… — весело смеясь, наклонился к ней Алеша, осторожно высвобождая локоть из ее цепких и нервных пальцев и легко обнимая за плечи.

— Ну ты не прав, Алеша! – подмигнув Веронике, махнула Анюта рукой. – Любви к Антону Палычу, ты знаешь, все возрасты и профессии покорны…

— Сдаюсь, девочки, сдаюсь! – поднял он вверх руки. – Полностью капитулирую! Что мне еще остается…

— Ну ладно, ребята, я пойду! – заторопилась Анюта, услышав громкую музыку раздавшегося театрального звонка. – Мне еще своих из буфета выгонять…

Они быстро обменялись с Алешей красноречивыми взглядами – короткими ненужными вопросами–ответами, скорее даже риторически–формальными, так, на всякий случай… « Не выдашь?» — спросил его осторожный взгляд. « Обижаешь…» — пролилось и брызнуло в него озорно и фиалково из ее лучистых веселых глаз. – « Век воли не видать, и пусть простит меня дорогая подруга Анна…»

А спектакль ей не понравился. Могли бы и менее вольно с классикой обойтись! Сделали из Нины Заречной какую–то дурочку–вамп, интерпретаторы хреновы… И вообще, кто их просит об этом? И кто свое разрешение дает? Не сам же Антон Павлович с того света… Хорошо, хоть Дашка с ней не пошла! А то еще и перед дочерью пришлось бы извиняться! И к своим она даже и приставать не будет – понравился им спектакль или нет. Промолчит лучше. Как говорится, умный не спросит, дурак не поймет…

А они и не спросили ни о чем. Уроки по «прохождению» «Чайки» прошли мирно–спокойно, и было писано пятнадцать средних школьных троечных сочинений, и пять натужно–четверочных, и только четыре пятерочных, оригинальных и умненько–творческих, с осторожной критикой той самой дурацкой постановки в местном театре. И Варя Леонидова получила свою заслуженную пятерку, и Петров, между прочим, тоже… А пусть. Жалко, что ли?

И ее время тоже шло своим чередом – Дашка, наконец, смирилась со школьной участью, зубрила вечерами ненавистную физику, вставала тайком к мольберту ночами, погружаясь до макушки в любимое творчество, и Кирюшка успешно совмещал учебу на пятом курсе института с «халтурками» по излечению «крякнувших серваков», привнося в их скромный семейный бюджет очень даже ощутимую лепту, и Анна с Алешей зазывали по вечерам в гости — все, как обычно…

Вот только не нравится почему–то нашей жизни обыденный ход, обязательно надо вмешаться в него роковыми событиями да несчастьями! Затем, наверное, чтобы повод был у нее, у жизни–то, расставить все по своим законным местам, определить все по полочкам, как должно быть на самом деле, как природой и задумано было в самом начале каждого человеческого пути. А они, эти события и несчастья, сваливаются на твою голову всегда так жестоко–неожиданно, что в первый момент и не успеваешь ничего осознать и осмыслить, только лупишь глазами в миг образовавшуюся перед тобой пустоту — потерянно и испуганно…

Ночной Аннин звонок сначала свалился на голову бедной Дашке, тихо–мирно колдующей новой кисточкой над потоком льющихся на бумагу творческих фантазий. Она и не осознала сначала толком, что произошло, и только по сильно дрожащему и взволнованному голосу, доносящемуся из трубки и требующему немедленно разбудить мать, поняла, что случилось у тети Анны что–то очень серьезное, из ряда вон выходящее и трагическое.

— Мам… Просыпайся быстрее, возьми трубку! Там у Климовых что–то случилось! – тормошила она мать.

— А который час? – моргая спросонья и тряся головой, испуганно таращилась на нее Анюта.

— Три часа ночи… Да какая разница, мам? Говорю тебе, случилось что–то!

— Да? – с трудом стряхивая с себя сон, прохрипела в трубку Анюта. — Слушаю…

— Нютка, поднимайся быстро! В больницу со мной поедешь!

— А что случилось, Ань?

— У Алешки ножевое ранение! Его сейчас везут в кардиологический центр почему–то…Сердце задето, что ли? Не объяснили ничего! Давай, собирайся быстро!

Голос Анны звучал привычным металлом, но в железном его и таком привычном скрежете проскакивали едва уловимые нотки приближающейся женской истерики, нотки страха и растерянности перед бедой, и казалось, будто и не металл это вовсе, а лишь обманчивая и тоненькая пленочка из алюминиевой фольги – протяни руку, она и порвется легко…

— Как это – ранение? Он же дежурит сегодня… — хлопала испуганно глазами Анюта, пытаясь осмыслить услышанное. — Ты что?!