— Праведно ли я караю лютыми муками изменников?
Народ и закричал на радостях, что его-то не трогают:
— Будь здрав, государь! Твоим злодеям злодейская смерть!
— Радуйтесь! Бог дал вам милостивого царя! — изволил молвить благодетель наш и повелел отпустить из приговоренных к смерти прямо в толпу сто восемьдесят счастливцев. Сто двадцать нам отдал… Такого и в Новгороде не бывало. Жарили мы людей, в разрезанные животы раскаленные камни клали. Убить же до смерти — упаси Господи, терзали, как и в аду небось не умеют. Иван Васильевич чуть не каждого почтил, а за ним сын его, царевич Иван Иванович, и всякий чин руку прикладывал к мучительству. Царь за всеми следил. Если бы кто заупрямился, тотчас бы сам в котел с кипятком попал, как казначей Фуников. Его то в кипяток окунали, то в ледяную воду… У нас, у опричников, уж так заведено было: делай, как великий государь делает… Перечить упаси тебя Бог. Князь Репнин на пиру «харю» не пожелал надеть — головой поплатился.
Василий Иванович поднес Агию еще одну чару романеи, но Агий, погружаясь в пьяный туман, все бормотал и бормотал:
— На другой день мы насиловали жен и дочерей убиенных… А эти-то так и лежали неубранные. Собаки их сожрали… А потом всех жен, всех дев — в Москву-реку, с камнем на шее… Иван-то Васильевич, когда распалялся, удержу не знал… Помнишь, как велел пускать на народ медведей? На Рождество, когда на Москве-реке гулянье было? Не помнишь! Молод ты, князь, но год у Ивана Васильевича послужишь, и будет тебе сто лет!
— Белка пришла! — увидел Василий Иванович белку на поленнице.
— Белка! — кивнул Агий и упал в траву.
Бывший опричник, тайный слуга Ивана Андреевича, спал, всхрапывая, вскрикивая. Князь не уходил, стерег эти страшные сны…
Не уходила и белка.
Вдруг в траве мелькнул большой гладкий красивый зверь. Василий Иванович сначала не понял, кто это.
— Да ведь выдра!
Выдра тоже была тут своей. Потом прибежал полосатый барсук; на макушку ели, с которой Агий сшиб стрелой шишку, сел ворон. Звери не боялись людей, не уходили.
Василий Иванович собрал еду, отнес в погреб, на лед.
Оставил возле спящего сулею с двойным вином и лук, чтоб, проснувшись, Агий только и припомнил, что стрелы с князем пускал. Бутылки же из-под романеи Василий Иванович забрал с собой, в озере утопил.
Покатался на лодке, ожидая ладью. И несколько раз видел выдру. Следила за пришельцем.
— Как зовут твоего хозяина? — спросил выдру князь.
Выдра ощерилась вдруг, ушла под воду, а вынырнув, снова ощерилась со свирепостью.
Удивился Василий Иванович, но уже ладья подходила.
— Ушица готовится, — сообщил князю приплывший на ладье Стахей. — Твоим счастьем улов нынче знаменитый.
Ушица у Бессона Окоемова тоже удалась.
— С месяцем! — показал Бессон в котел, где среди янтарных звезд плавал тонкий серпик новой луны.
Рыбаки угостили князя. Князь устроил общий пир для всего починка. Быка купил, приказал целиком зажарить, осетра велел привезти, ставленного боярского меда, пирогов, вишни в меду.
Тайком ездил поглядеть: поставил Елупко новую избу вдове Марье или княжье слово ему не страшное?
Вместо развалюхи нашел новый дом, крытый двор на загляденье. Ребятишки пасли гусей на лужку.
Обрадовался Василий Иванович: слушаются рабы. Расстарался Елупко. О гусях ему не сказано было, а он вон сколько пригнал.
Поехал Василий Иванович окольным путем в Горицу — никакой перемены: у богатых дома богатые, у бедняков — хуже некуда.
Воротясь в починок, приказал мужикам нарубить воз лозы на розги. Отправил воз Елупке, велел сказать ему:
— Всю Горицу выпорю, коли, уезжая, хоть одну убогую избенку увижу.
А соловьи свистали ночи напролет! Василий Иванович, помолясь о Первушей, уходил на берег озера, на колоду, и думалось ему о невеселом: проклят ради грехов предков, или Господь, смилостивившись, не взвалит на него чужие каменья, чужую тьму?
Князя в починке любили, жалели… Жалеючи, подослали девицу, теплую, ласковую. Соловьев ради не прогнал, и она его водила за околицу, в стога…
Не забыл Василий Иванович и Агия. Навестил его еще раз. Привез с собой пирогов, меда и лук с колчаном.
— Славно мы с тобой постреляли в прошлый раз. Поучи еще…
Агий учил, взглядывая иной раз вопросительно на Василия Ивановича. У князя стрелы летели вроссыпь. Он и теперь спрашивал Агия о прошлом, о битвах, как его батюшка водил полки. Завел разговор о сожжении Москвы.
— Князь Иван Федорович Мстиславский признался, что показал хану Девлет-Гирею место на Оке, где не было войска.
— Попробуй не признайся, коли Иван Васильевич велит, — засмеялся Агий. — Кудеяр Тишенков дорогу показал… Много было изменников! Башуй Сумароков из наших, из опричников, тоже перебежал к хану. У царя-де войска мало. Иван Васильевич с тремя полками к Серпухову шел. У Земства тысяч пятьдесят было собрано. На Оке стояли князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайла Иванович Воротынский. Твой родич князь Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич тоже там был, с земскими. Я с опричниками шел. Мы с государем аж кресты серпуховских церквей видели, когда прискакал гонец с известием: у хана в войске кабардинский князь Темрюк, отец князя Михаила Темрюковича Черкасского, царева шурина. Царица Мария хоть померла, но князь Черкасский в Опричнине был первый, на него управы даже у царя не искали. Михайло Темрюкович передовой полк вел. Испугался Иван Васильевич измены, послал удавить шурина. Жену его юную тоже удавили, вместе с сыном. Жалко бедных. Матери было шестнадцать, а сыночку ее полгода… Зазря князя убили. Прискакал другой гонец — хан уж на нашей стороне Оки, отряд опричников Якова Волынского как пух развеял. Тут царь Иван войско бросил и пустился в бега. Сначала в Бронницы, потом в слободу свою Александровскую, показалось ненадежно — побежал в Ростов, в Ярославль, в Вологду, в Кирилло-Белозерском монастыре укрылся, Бога молил, да не вымолил Москвы.
Агий наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, отдал лук князю:
— Давай ты, я свое отстрелял.
— Так ли натягиваю?
— К плечу тяни, не к носу. Ты, чай, русский человек. Сам-то не будь как тетива! Лук держи крепко, не жми. Размякни телом, говорю!
Тетива зазвенела, стрела угодила в черную метку на доске.
— Попал!
— Отчего же не попасть? Хорошо слушаешь. Поднеси-ка мне, князь, еще полковшика за учебу.
Василий Иванович был послушен, подал Агию полковша меду.
— Вкусно и хмельно! — Агий вдруг поклонился князю. — Что сам пьешь, тем и потчуешь. Спасибо. Садись, Василий Иванович, на сенцо. Для зверушек моих готовлю. Не видал зверушек-то?
— Белку видел.
— Коли пообвыкнут, покажутся. Мы весело живем. Дружно… А про пожар московский всю правду тебе скажу. Сам был в огне.
— Слышал я, великие тысячи погорело… народу.
— Великие, князь! Отлились Москве слезы Новгорода.
— Да Москве-то за что?
Агий глянул на Василия Ивановича с укоризной.
— За то, что тирана терпит.
— Вся Русская земля терпит.
Бывший опричник перекрестился, потянулся к ковшу, но рукой махнул.
— Наши первые к Москве пришли. У нас полком командовал князь Темкин-Ростовский. Вокруг Москвы ни стены, ни рва. Вот и заперлись мы в Опричином дворе. Стена там была надежная, в шесть саженей высоты. Низ стены каменный, верх кирпичный. Трое ворот с башнями.
— Помню, черные орлы на них были. И еще львы, у которых глаза горели…
— Красивый был двор. Терема резьбой изукрашены. А вот воевали плохо. Земские воеводы встали на Якиманке, на Таганском лугу, на Неглинной.
— Мой отец на Таганском лугу стоял.
— Потому и остался жив… Хан Девлет-Гирей нагрянул часа через два-три после прихода земских полков. Большие воеводы за Кремлевскую стену ушли, да в Китай-город, себя спасали; князь Иван Бельский первый. Татары увидели, что воевать не с кем, — зажгли посады за Неглинной… Веришь ли, весь день тихо было! Через Москву-реки переходили — гладь, а тут откуда ни возьмись — буря. Понесло огонь на Арбат, на Кремль, на Китай-город. В Пушечной избе взорвался порох, пыхнула Москва как факел. Хан похватал людей, какие из города выбежали, и ушел от огня подальше. Народу сгорело великое множество. Тысяч триста. Кто не сгорел, от дыма задохнулся. Князь Бельский в погреб спрятался, да не уцелел. Я к немцам прибился. Они люди ученые, ссали на платки и теми платками рот и нос закрывали… Добрались до Москвы-реки, по воде за город вышли… Опричный двор дотла сгорел. Что люди?! Колокола от жара растопились, как воск, на землю стекли. В Грановитой палате, в Кремле, прутья железные перегорели. Бог митрополита Кирилла спас со священством. В Успенском соборе отсиделись от огня.