— Мой батюшка не намного пережил Скуратова. Григорий Лукьянович голову сложил в январе, когда Пайду брали, а батюшку убили осенью.

— Последний год я не был с князем. Иван Андреевич спрятал меня сразу после новгородского похода. От смерти спрятал. Царь ведь многих побил из наших. Ох, ох! От косой не убежишь, всех найдет… Мы злодейством мечены. Ты гляди на меня, князь! Гляди! Не черен ли я, как эфиоп?

— Нет, не черен.

— Так может, зелен? Пятна на мне не видишь ли?

— Нет на тебе пятна, Агий.

— Ты, князь, глазами слаб. Ишь какие у тебя маленькие глазки. Где тебе углядеть. Мы все мечены!.. Напутствия хотел? Так вот тебе напутствие: служи царю-злодею, да злодейством не запятнай, Бога ради, своей совести… Уж тогда не спасешься, как и я не спасусь.

— Не хочешь ли вина погорчее?

— Хочу, князь! Разбередила меня сладкая романея.

Василий Иванович достал сулею с двойным русским вином. Агий хватил из горлышка, уронил голову на грудь. Князь затормошил его.

— Расскажи, что в Новгороде было.

— Бесовство, князь. Чего ж еще, Содом и Гоморра. Звери так друг друга не терзают, как человек человека… Знаешь, с чего поход-то начался? Никто не знает… Посылал меня Малюта в Горицкий монастырь за жизнью княгини Евфросиньи, матушка князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Ивана Васильевича. Своими руками утопил я старицу, а с нею двенадцать черниц. Чтоб и слуху про то не было… А уж потом пошли в поход… Сколько мы тогда городов пограбили, сразу и не вспомнишь. Все богатые дома в Клину были наши. Все девы опорочены, их отцы, их матери все зарезаны. Потом в Твери резали и грабили. Не на сотни убитым счет, на тысячи… На Новгород впереди себя Иван Васильевич Зюзина пустил, по городкам, по селениям как метлой шваркнул, чтоб в Новгород никто не ушел, не предупредил. Ладно бы изменников-бояр, так мужиков побили, а баб, какие на то гожи, ставили вдоль дорог опричникам на утеху… Вышний Волочек, Торжок, Валдай… Господи! Видел белого всадника в иных церквах, с косой? Так знай, мы косили усерднее.

Агнй хлебнул горькой, заел молоками, горстью залез в икру.

— Побаловал ты меня, князь… А ты хорошо из лука моего стреляешь! — засмеялся. — Мой лук заговоренный. Он сам собой бьет в цель.

— Ты про Новгород расскажи…

— Про Новгород? Князь, я про Новгород сны смотрю… В праздники Божии бесовство творили. Знаешь, когда в Новгород вошли? На другой день после Богоявления, в воскресенье. Сначала все честь по чести. Царя встречали крестным ходом. Архиепископ Пимен поднес Ивану Васильевичу Животворящий Крест, да Иван-то Васильевич не пошел Крест целовать, сказал Пимену: «Не пастырь ты — волк». Но в собор Святой Софии мы нагрянули мирно, службу отстояли, за архиерейские столы отобедать сели не шумно. Попили, поели, тут Иван Васильевич и крикнул нам свое словцо. Мы и начали хватать всякого, кто в доме был.

— Какое же словцо у Ивана Васильевича? Агий, мне это словцо ой как надо знать.

— Не дай Бог тебе услышать сие из уст Ивана Васильевича.

— Да какое же? Ты уж скажи, мне ко всему надо готовым быть.

— Гойда! Как скажет «гойда» — время хватать и резать… Мы в Новгороде под тем словом были с восьмого января и до тринадцатого февраля… Зело потрудились. Кого под лед, кого к саням привязывали, гоняли лошадей, пока не расшибало бедных. У иного голова отлетит, у кого нога-рука. Смоляным составом обливали, чтоб побегали, горя, перед Иваном Васильевичем, чтоб насмешили… Много чего придумывали… Пимена, архиепископа, на кобыле женили. Государь велел нарядить преосвященного скоморохом. А коль скоморох — получи жену, полезай на нее. Однако не убили. На кобыле с гуслями в Москву отвезли.

— А батюшка мой, Иван Андреевич, был с вами?

— Ивана Андреевича царь опричиным боярством пожаловал. Как ему было не быть?

— Поднажились вы небось в Новгороде?

— Приехали кто на одной лошадке, кто на двух, а уезжали, имея по двадцать и по тридцать возов. Иван-то Васильевич все церковное добро себе взял, все церкви ограбили, все монастыри…

— А сколько возов было у Ивана Андреевича?

— Князь! В городе, что называл тебе, в Новгороде Великом, дома-то все запустели… Не пропадать же пожиткам. Мы, должно быть, одних нищих и не убивали. Только много ли нищих в Новгороде, где купец на купце? Иван Андреевич — первый боярин Опричиной Думы, меньше ста возов ему по чину не положено… А сколько увез… не знаю. Может, все двести. Запрета от Ивана Васильевича никому не было. На шестьдесят верст вокруг Новгорода все города, все села были наши. Убивай без разбору, бери без оглядки. Нужна тебе дочь боярская — да хоть наизнанку ее выверни. Сам-то Грозный царь, знаешь, сколько из черноризцев добра выколотил? Настоятеля и весь причт Софийской соборной церкви с неделю по пяткам били, с утра до вечера. До монетки выскребли их явное и тайное. Иван Васильевич взял себе все сосуды священные, все дорогие ризы, все иконы — с двадцати семи монастырей! Не церквушек — монастырей. В Софийском соборе из алтаря Корсунские двери выломали… Великая была гульба! И очень мы все в Новгороде устали. Государь крепче был нас, не навеселился досыта, во Псков повел. Во Пскове знали, как обошелся Иван Васильевич с Новгородом. Встретили нас колоколами, а все жители, мал и стар, упали перед государем на колени… Ивану Васильевичу не то чтобы смирение понравилось — Микула Свят напугал, юродивый. Проскакал перед царем на палке, крича во все горло:

— Иванушка, покушай хлеба-соли, а не христианской крови!

И был нам приказ: иступите мечи о камень!

Убийство, верно, государь запретил, а грабить грабили. Уж очень город богатый. Иван-то Васильевич пошел за благословением к Микуле, в хижину его. Юродивый царю не удивился, не испугался, а только сказал:

— Не замай, минухне, нас и поди от нас. Не то не на чем тебе будет бежати.

— Чего это он лепечет? — спросил царь.

Псковичи объяснили:

— Блаженный по-нашему говорит, по-псковски: не трогай-де, прохожий, нас.

А Микула уж с угощением к царю поспешает: поднес кусок сырого, кровавого мяса. Иван Васильевич отшатнулся, осерчал.

— Я — христианин, Великим постом мяса не ем!..

А юродивый на царя-то ногами затопал:

— Не бреши, пес! Сколько ты крови человеческой выхлебал! Расхрабрился святые церкви ограбить? Смотри! Ты хоть царь, но есть и над тобой начальник. Чем грабить, давай лучше помолимся вместе.

Иван Васильевич сник, молился с юродивым, но приказа грабить богатых — не отменил. С Троицкого собора большой колокол сняли. Колокол сняли, и в тот же день подох конь у царя. Сбылось пророчество Микулы: бежать из Пскова царю стало не на чем… Уцелели псковичи, святой человек их спас. Микула Свят не чета архиепископу Пимену…

Василий Иванович, видя, что Агий трезвеет от воспоминаний, подал ему лук.

— Покажи, покажи, как надо целить!

— Эко! Какие же княжичи у нас все дураки! Царь не зря выводит вашу свору под корень. Смотри! Видишь на березе пичугу? Нет, пусть живет, Господа славит песнями! Вон шишки на елке! Видишь, три их там? Стреляю в среднюю.

Уронил голову на грудь, всхрапнул, вздрогнул, поднял лук и сшиб стрелой среднюю шишку.

— То-то!

Василий Иванович тотчас поднес стрелку́ романеи. Шептал:

— Славный ты лучник! Спасибо за науку. Хорошо меня поучил. — И почти кричал в ухо: — Из лука мы стреляли. Из лука!

— Из лука, — согласился Агий, всхрапывая.

— А теперь скажи: батюшка мой, Иван Андреевич, на Поганой луже с Иваном Грозным был?

— Был, — кивнул Агий, — и я был.

— Ты был, а князь Шуйский, князь Иван Андреевич был?!

Агий засопел, поглядел на своего гостя недовольно:

— Все ухо мне прокричал… Чего шумишь? Был. Поганая лужа, говоришь, — засмеялся. — Это после нас она стала поганая, теперь Пожаром зовется. Красная площадь. Мы ее выкрасили.

— Неужто правда, что зараз сто человек порешили?

— На казнь вели три сотни. Виселицы поставили, разложили крючья, здоровые иглы, разожгли печи, сковороды накалили добела… Торгаши как увидели, что делается, не затворяя лавок, не собрав денег, кинулись бежать… А Иван-то Васильевич обиделся. Разослал по Москве гонцов скликать народ обратно, обещал всем, кто придет, царскую милость… Куда деваться, пришли. Иван Васильевич сам спрашивал москвичей: