Только сейчас понял Азаров, как дорого дались ем> события последних дней. Исключенный из партии, снятый с руководящей работы в зерносовхозе, поразил он друзей и врагов тем удивительным внешним спокойствием, с каким воспринял обрушившиеся на его голову тяжкие удары. Он не отдал партийного билета Чукре-епу, снятому ныне с поста секретаря райкома по особому решению краевого комитета партии, восстановившего этим же решением Азарова в партии, и в ожидании решения крайкома он все время продолжал оставаться на своем посту.

На другой же день после возвращения Азарова из краевого центра производственные будни хозяйства пошли своим чередом. Выехали на помощь окрестным аулам и селам тракторные бригады. Одна из таких

бригад социалистической помощи в составе Ивана Чема-сова и Морьки Звонцовой была направлена с трактором на хутор Арлагуль для шефской помощи молодому колхозу «Интернационал», где уже находилась ранее выехавшая туда Фешка Сурова.

Напряженно закипела работа на строительстве грейдированных дорог, мостов и приусадебных помещений. Спешно заканчивался монтаж местной электростанции. По-прежнему восторженно и гулко гремел по вечерам в роще духовой оркестр. Азартно резались на спортплощадке молодые футболисты. Играл в свободную минуту с трактористами в любимые городки и Азаров. И жизнь, вздыбленная событиями последних дней, постепенно входила в привычную колею.

Коллектив вновь ощутил надежную близость своего руководителя. Ни ослабления энергии, ни растерянности, ни упадка не заметил никто в Азарове, не почувствовал этого за собой и он сам. А глядя на него, подтягивались и с большим рвением брались за работу преданные ему люди.

И вот только теперь, переживая радостное волнение, почувствовал Азаров большую усталость, понял, какой немалой ценой куплено было им это предельное напряжение сил, выдержки, воли…

Вечером, как только весть о реабилитации директора облетела все отделения и центральную усадьбу, в движение пришел весь зерносовхоз. Люди набились в партком, в дирекцию. Они толпились на перекрестках, собирались близ мастерских, около гаража и тракторного парка и обсуждали между собой, передавали из уст в уста это глубоко взволновавшее всех известие.

Кругом было заметно необычайное оживление. Азарову казалось, что даже грузовые автомашины носились по центральной усадьбе с какой-то особой, подчеркнутой удалью. И он смотрел теперь на окружающий его мир такими глазами, словно видел все это впервые. Ярко-зеленые от свежей покраски крыши ослепительно белых жилых домиков центральной усадьбы; просвечивающие сквозь ажурную вязь лесов корпуса новостроя-щихся красно-кирпичных зданий; штакетная изгородь палисадничков с молодыми — вешней посадки — березками, кленами, тополями, шумящими под окошками обжитых уже совхозных домов,— все обретало ныне какой-то особый смысл, и все волновало необычайно.

Тесноватый директорский кабинет Азарова ломился от народа. Шли к директору в этот день и по делу, и с каким-нибудь пустячным вопросом, а то и просто так — выразить кстати сказанным словом или молчаливым участливым взглядом сочувствие директору по поводу столь благополучно завершившихся событий, жертвой которых едва не стали Азаров и некоторые другие лучшие люди зерносовхоза. Здесь толпились инженеры и трактористы, механики и прицепщики, агрономы и зоотехники, учетчицы и гуртоправы. И каждый из них старался покрепче пожать Азарову руку, сказать доброе слово, поздравить его с производственной победой зерносовхоза, а главное — с благополучным решением личного азаровского вопроса на бюро краевого комитета партии.

Было уже совсем поздно, когда утомленный дневной сутолокой Азаров, отделавшись наконец от прошеных и непрошеных посетителей, оставил кабинет и добрался до своей квартиры — малоуютной холостяцкой конуры, и которую он всегда возвращался с небольшой охотой. Здесь, как нигде, он острее всего ощущал свое одиночество, свою нескладно сложившуюся личную жизнь. Частью размолвки с женой, закончившиеся в конце концов разводом, не менее частые его переброски с одной работы па другую, неумение работать с прохладцей, спустя рукава, наконец, врожденная его скромность, доходившая до робости перед женщинами, которые привлекали его внимание,— все это вместе взятое, видимо, и мешало ему всерьез задуматься об устройстве личной жизни. А подумать об этом в его годы пора бы! Но вот и здесь, в совхозе, где опять с головой ушел он в кипучую организационную работу, забывая о сне и отдыхе, вот и здесь не было ему времени раздумывать о том, что молодость-то, в сущности, была у него уже позади, за плечами.

Да, только в этой конурке и задумывался иногда Азаров о неустройстве личной жизни, твердо репы я при этом одно и то же: «Вот дотяну до отпуска после уборки, поеду к старым заводским приятелям в Москву или в Свердловск, а там — будет видно…» Что именно «там будет видно», Азаров не знал и сам. Однако такое решение всегда успокаивало его…

— Эх, старая песня, голубчик. Старая! — сказал он вслух, иронически осудив себя на сей раз за это наивное

утешение, и, не зажигая огня, прилег, не раздеваясь, на дерматиновый казенный диван.

Но ему не спалось. Он встал и, заложив за спину руки, долго ходил по комнате.

Потом, включив свет, он извлек из потертой полевой кожаной сумки потрепанный блокнот и попытался набросать конспект завтрашнего своего выступления на торжественном открытии совхозного праздника.

«Подвиг механизаторов — подвиг рядовых людей нашего зерносовхоза. Здесь бригада Ивана Чемасова. Бригада Дмитрия Дыбина. Елизар Дыбин, Катюша Ки-чигина, Люба Хаустова, Любка!» — занес Азаров в блокнот эти имена, дважды повторив имя Любки, и о чем-то глубоко задумался.

Затем, точно что-то вдруг вспомнив и мгновенно просветлев лицом, он подошел к висевшему в простенке телефону и, позвонив на квартиру своего шофера Васи, сказал ему, чтобы тот сейчас же подал машину.

Мысль о поездке возникла у Азарова при взгляде на висевшее на стене над кроватью двуствольное ружье, о существовании которого, будучи в душе охотником, он за делами тоже забыл. «Черт знает что, ни разу даже не выстрелил нынче!» — с досадой подумал Азаров. Сняв со стены свой «зауэр», Азаров, заглядывая в его тускло сверкающие при электрическом свете стволы, думал, тихо посвистывая: «Поеду на пятое отделение. Все равно к утру надо мне туда заглянуть — проверить, как там народ подготовился к празднику, и вообще… А зорьку постою на перелете. Авось и постреляю нынче!»

Но, думая так, Азаров не признавался даже себе в том, что в глубине души он рад был бы увидеть девушку, которая олицетворяла, по его мнению, неповторимую женскую прелесть, душевную чистоту и обаяние юности. Любка! Азаров не раз ловил себя на том, что он любуется этой девушкой. Но любовался он ею, как любовался неяркой красотой и прелестью полевого цветка, случайно попавшегося ему на пути в степи.

Странное, сложное чувство вызывала в Азарове эта девушка. Светлея при мысли о ней, он в то же время острей обычного ощущал одиночество, свои годы, чувствуя себя почти стариком перед этой юностью. С горечью думал он, что личное счастье его где-то прошло стороной, как проходит мимолетный косой летний ливень над пожелтевшей от зноя степью…

Сложное чувство душевного просветления и горечи

испытывал Азаров и сейчас, зачарованно вглядываясь в стволы ружья, мерцающие мириадами золотистых искр. И это радужное мерцание отраженного полированной сталью огня опять чем-то напомнило Азарову лучистые, полные света глаза Любки.

— Ах, жалко двухнолевой дроби у меня маловато. Бекасиной гуся не возьмешь! — сказал Азаров, думая совсем не об этом.

В дверь робко постучали, и Азаров, узнав по стуку, что это шофер, сказал не оборачиваясь:

— Ну, ну, орел. Входи. Готов?

— Как штык, Кузьма Андреич! — весело сказал появившийся на пороге Вася.

— Сию минуту. Патронташ захвачу.

— Давно бы пора, Кузьма Андреич…

— Что — давно бы пора? — не понял Азаров.

— Да вот — поохотиться нам с вами малость, говорю,— сказал со смущенной улыбкой Вася, помогая Азарову собирать охотничье снаряжение.