Колокольцов.То-то, я говорю, друг мой, надо знать нашего человека.

Молчанов.Черт его бери, нашего, не нашего: мне все ровны люди. Я знаю, что они голодны, и их голод мне мешает обедать спокойно. Я им сказал одно, чтобы они составили артель, чтоб сами поручились мне за целость материала, а я отпущу смотрителей и раздам смотрительское жалованье рабочим. Кажется, я вправе это сделать.

Колокольцов.Нет, не вправе.

Молчанов.Отчего?

Колокольцов (не знает, что сказать). Мм… м…

Мякишев.Да ты общественный человек, или тебя под крапивой индюшка высидела?

Колокольцов.Да, да! ты ведь не Фридрих Великий, чтоб каждому жареную курицу мог к обеду доставить. Да и тот не доставил.

Молчанов.Извольте разбирать, пожалуйста: то социалист, то Фридрих Великий.

Мякишев.А больше всего, скажу я тебе, зять, ты шут.

Молчанов.Как это шут?

Мякишев.А так шут, коли ты на общую долю даешь, что еще самому годящее. Можно пожертвовать, кто говорит, мало ли купцы на что жертвуют, да только ведь жертвуют, так с умом жертвуют, с выгодой: или для ордена, либо что совсем нестоющее. А ты, нанося, от себя рвешь, да на мир заплаты шьешь.

Колокольцов.Да; ведь именно прежде всего все мы, друг мой, мы общественные люди… Мы этим должны гордиться. Но мы несвободны — это самое первое… мы должны других слушаться… это наше коренное, наше русское… славянское…

Молчанов.Отстань ты от меня, пожалуйста, с твоим и с русским и с славянским! Говори, в чем дело?

Мякишев.А в том дело, что как ты по-своему, по-ученому полагаешь: может ли тебе общество затрещину дать?

Молчанов.Как это затрещину дать?

Мякишев.Так, взять да и вышвырнуть. Не надо, мол, нам, дуракам, такого умника. Не знаешь, как из общества исключают? Приговор напишут, да и выключат.

Колокольцов.Общественный, душа моя, суд. Общество в этом неограниченно. Я затем к тебе и пришел сегодня.

Молчанов.Ты пришел затем, чтобы сказать, что полицеймейстершу голую видел.

Колокольцов (недовольно). Совсем не то! Это… мм-м… это другое… Я пришел потому, что сегодня утром все наши первые фабриканты — Иван Петрович Канунников, Матвей Иванович Варенцов и Илья Сергеич Гвоздев — подали мне бумагу, что ты своими распоряжениями злонамеренно действуешь в подрыв нашей фабричной промышленности, и просят тебя ограничить. Я вот зачем пришел.

Молчанов.Ты, Иван Николаич, в эту минуту мне напоминаешь того анекдотического бурмистра, который начинал свое письмо барину с извещения, что в его имении все, слава богу, благополучно, а под конец прибавлял, что только хлеб градом выбило, скот подох да деревня сгорела. Что ж ты мне здесь торочишь про полицеймейстершу, про атлантических братий, про славянских братий, а не скажешь, что против меня затевают мои русские братия?

Колокольцов.Да ведь я к этому ж и вел душа моя, когда говорил с тобой про Фирса. Я говорил, что он удивителен…я не могу сказать: оригинален, а именно удивителен. Как бы о нем что ни говорили, но я должен отдать ему справедливость, что он владеет удивительной силой убеждения. Как он ловко основал все это! Вот как это у него написано. (Вынимает бумажку и читает.)Мм… м… м… да вот! «Такие несоразмерные надбавки задельной платы в подрыв другим фабрикантам невозможны со стороны человека, радеющего о своих пользах и выгодах, а свойственны лишь расточителю, стремящемуся предать свое наследственное имущество чрез свою расточительность последнему разорению и окончить банкротством, которую цель общество обязано предупредить и отвратить, сколь в видах сохранения общественного кредита, столь же и для того, дабы семейство сего расточителя, доведенное им до нищенства, не осталось на руках и на попечении общества. А что Иван Молчанов есть расточитель, то сему, кроме сказанного, доказательства следующие: он, окромя прибавки платы рабочим, забыв родных детей, намеревался пожертвовать двести тысяч в пользу детских приютов и преподносит покупаемый им на свои деньги особый дом со строением мещанской женке Марине Гусляровой».

Мякишев.Нехорошо, зятек, нехорошо.

Те же, Анна Семеновна и Марья Парменовна.

Марья Парменовна (быстро входя и вводя за руки двоих детей. К мужу). Что ж ты это и после этого еще муж, а не разбойник? Есть же еще где Пилат хуже тебя!

Мякишев.Марья! Марья! Марья! нехорошо, нехорошо так с мужем.

Марья Парменовна. Что вы, папенька, вмешиваетесь? Это не ваше дело совсем в это мешаться. Между мужем и женою никто мешаться не должен; а я именно, как дяденька Фирс Григорьич советует, я суд соберу, и пусть нас рассудят, потому что он вор.

Анна Семеновна.Да и хуже вора гораздо.

Молчанов.Что это такое? Как вы смеете приходить ко мне и говорить такие вещи?

Анна Семеновна.Да отчего ж правды не говорить? Мне десятский на рот бандероли не накладывал.

Марья Парменовна. Где ж тебе с вором ровняться? Вор что ворует, все себе тащит; а ты все из дому.

Анна Семеновна.Да разумеется! что ты с вором-то ровняешься? Вор вон намедни у нас козу украл, так он ее не чужим же потащил, а к детям к своим отвел ее, чтоб пропитание имели. Это, стало, отец. Он и побои за нее принял, хоть и не в дурном мнении и украл-то ее, а что краденая, говорит, молока больше дает. Так это рачитель. А ты, накося, по двести тысяч на незаконных детей жертвуешь! Ты бы хоть своих-то детей постыдился.

Марья Парменовна. Да ему что свои дети! Он им хлеба — и того жалеет. На что, говорит, вы их по десяти раз в день кормите? — они опухли от жратвы. Животы понаходил у них какие-то: как барабаны, говорит, у барабанщиков.

Анна Семеновна.Ах ты, безбожник ты этакой! Разве можно этак про херовимов говорить: барабанщики? Ведь они бесплотные или нет: как же ты им есть-то отказываешь?

Марья Парменовна. Аглицкую болезнь отыскал в них.

Мякишев.Это не дело ты говоришь. Какая у купеческих детей аглицкая болезнь может взяться? Так с сытости купцы пухнут.

Марья Парменовна. Опять же это вы так, тятенька, имевши разум, понимаете; а он этого, ведь ничего понимать не может. (Выставляя детей на вид и оглаживая их.)Он даже и того не скрывает, что стыдится своих детей.

Анна Семеновна.Это законных-то детей стыдится?

Марья Парменовна. Уроды, говорит. Людям ему их, видите ли, показать будто стыдно!

Анна Семеновна.Да что их кому показывать-то? Чтоб еще сглазили! Тпфу! (Забирает к себе детей.)Они, слава богу, не дворянские дети, а христианские, не на показ растут.

Те же и Князев.

Князев (входя). А все же, сватья, дворянские дети наших умнее. Дворянин с четверть роста всего, а спроси его, что, мол, такое грамматика? — говорит: «два солдатика»; а наш этого об эту пору не знает.

Молчанов (вспыхнув). Фирс Григорьич! Какое право вы имеете сюда войти? Прошу вас вон! Сию же минуту вон выйдите.

Князев (садясь). Не слушаю.

Молчанов (зовет прислугу). Люди! люди!

Марья Парменовна. Что! ты звать людей? (Бросается к двери.)

Анна Семеновна.Выскочи, выскочи, Маша, на улицу да заори хорошенько.

Марья Парменовна. Что, хорошо тебе будет, как народ-то соберется?

Молчанов.Что ты!.. безумная! (Схватывает ее за руку и возвращает на место.)

Анна Семеновна.Что тут безумного? Да на разбойника мужа только и справы, что на весь народ крикнуть.

Молчановсадится, махнув рукой.

Марья Парменовна. Я ведь тебе десять раз говорила, что я скандалов не боюсь; а ты когда боишься их, так так и веди себя, не затевай свары и покоряйся мне.