— Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ребекка? Что ты хочешь от меня услышать?

Дочь не смотрит на меня.

— Зачем тебе мое прощение? Зачем тебе оно?

Отпущение грехов — первое, что приходит в голову. Я должна защитить ее от того, через что прошла сама.

— Зачем мне твое прощение? Потому что я так и не простила своего отца и знаю, каково будет тебе. В детстве отец избивал меня. Он бил меня, бил маму, а я пыталась оградить от этого ужаса Джоли. Он разбил мне сердце и в конечном счете сломал меня. Я так и не поверила в себя. Если бы я собой что-то представляла, разве папа стал бы меня обижать? — Я улыбаюсь, сжимая ее руку. — Потом я забыла об этом. Вышла замуж за Оливера, а через три года он ударил меня. Тогда я и сбежала в первый раз.

Ребекка отдергивает руку.

— Авиакатастрофа, — говорит она.

— Я вернулась к нему из-за тебя. Я понимала: важнее всего, чтобы ты росла, чувствуя себя защищенной. А потом я ударила твоего отца. И воспоминания нахлынули вновь. — Я сглатываю комок в горле, заново переживая сцену на лестнице в Сан-Диего: документы о китах у моих ног, ругающий меня Оливер… — Все вернулось, но на этот раз стало частью меня. Куда бы я ни бежала, сколько бы штатов и стран ни проехала — от себя не убежишь. Я так его и не простила — мне казалось, что в таком случае последнее слово остается за мной. Но он выиграл. Он во мне, Ребекка.

Ребекка пытается сесть, и я ее не останавливаю. Начинаю рассказывать ей о Сэме. Рассказываю, каково это — называть звезды, которые видишь из окна спальни, именами своих предков. Каково, когда он может закончить за тебя мысль…

— Никогда не думала, что другой человек может чувствовать так же, как я. И прежде всего — моя собственная дочь.

Я придвигаюсь к краю кровати и прикрываю ее грудь одеялом. Беру Ребекку за руку и перебираю ее пальчики.

— Я так делала, когда ты была еще крошкой. Пересчитывала, чтобы их было десять. Хотела, чтобы ты росла здоровенькая. Мне было все равно, кто родится — мальчик или девочка. По крайней мере, я так говорила. Но на самом деле мне было не все равно. Я надеялась, что родится девочка, моя точная копия. С которой я ходила бы за покупками, которую учила бы пользоваться косметикой и наряжала на школьный бал. Но теперь я жалею, что родилась девочка. Потому что девочку можно обидеть. И это происходит постоянно.

Мы долго пристально смотрим друг на друга — моя дочь и я. В слабом свете шестидесятиваттной лампочки я начинаю замечать в ней то, чего раньше не видела. Окружающие всегда говорили, что она похожа на Оливера. Даже я так считала. Но здесь и сейчас у нее мои глаза. Не по форме или цвету, а по выражению — и разве не это самая яркая черта? Это мой ребенок. Вне всякого сомнения.

Я смотрю на нее, и в голове созревает решение. «Любовь, — думаю я, — не имеет никакого отношения к Сэму, к Оливеру, к Хадли». Все сжимается до меня одной. Все сжимается до одной Ребекки. Осознание того, что воспоминания, которыми я с ней поделилась, уберегут меня от боли в следующий раз. Осознание того, что у нее для меня есть свои истории.

— Мне не верится, что тебе всего пятнадцать, — признаюсь я. Убираю с ее груди одеяло и снимаю бинты. Кое-где раны начинают кровоточить. Наверное, это хорошо. Наверное, что-то нужно выпустить наружу.

Я прижимаю руки к ее груди. Кровь сочится через мои пальцы. Я так хочу ее излечить!

68

Оливер

Я храню о тебе одно яркое воспоминание, Джейн. Утро следующего после бракосочетания дня ты выглядишь такой маленькой на огромной кровати в гостинице «Меридьен» в Бостоне. Я проснулся раньше будильника, заведенного на пять часов, только чтобы полюбоваться тобой, такой беззащитной. Ты всегда очень красивая, когда перестаешь сопротивляться. Больше всего мне запомнилось твое лицо: мраморно-белое, открытое, лицо ребенка. Ты была ребенком.

Ты никогда не бывала за границей, помнишь? И с таким нетерпением ожидала поездки в Амстердам, в Копенгаген. Но позвонили из Провинстауна и сообщили, что несколько китов у побережья Огункита выбросились на берег.

Когда зазвонил телефон, ты повернулась ко мне.

— Уже пора? — прошептала ты, обхватывая мои бедра руками, играя в эти взрослые игры.

Я решил просто сказать тебе правду. Возможно, сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что несколько сгустил краски, преувеличил безнадежность их положения. Но ты удивила меня. Никаких хмурых взглядов, никаких вздохов, никаких проявлений недовольства. Ты начала натягивать старые джинсы и футболку, а не тот роскошный розовый наряд, которым так гордилась, — свое выходное платье.

— Одевайся же, Оливер! — сказала ты. — Мы должны попасть туда как можно скорее.

По дороге в Мэн я украдкой бросал на тебя взгляды, пытаясь разглядеть признаки досады и жалости к себе. И ни одного не увидел. Всю дорогу твоя рука лежала на моей руке, и ты не вспоминала наш несостоявшийся медовый месяц и пропущенный самолет. Мы приехали в Огункит в то самое время, когда наш самолет должен был взлететь.

И весь тот день и следующий ты трудилась рядом со мной, таскала ведрами воду из океана и разминала взявшиеся коркой плавники китов. Мы с тобой были командой, объединенной одной целью. Никогда еще я не чувствовал себя так близко к тебе, как на том пляже в Огунките, когда между нами лежала китовая громадина и тем не менее я слышал мелодию твоего голоса.

Мы попросили тебя отойти, когда дело дошло до перемещения китов. Ты отказалась. Стояла рядом со мной, толкала, когда я подавал команду, и отступала назад, когда здравый смысл подсказывал тебе, что ты слишком слаба, чтобы чем-то помочь. Тебе известно, как опасно находиться возле такого сильного животного. Ты наслушалась историй о сломанных руках и ногах, и что хуже всего — о раздавленных людях. Мы смотрели, как киты уплывают от нас — две самки и детеныш. Его пришлось не один раз направлять в океан, малыш постоянно плыл назад, к берегу. Но мы все-таки дождались момента, когда они оказались в океане. У меня дух захватывало, когда я видел дело рук своих. Я хотел поделиться с тобой радостью, но тебя рядом не оказалось. Пришлось оглядываться по сторонам, искать тебя в ликующей толпе. Ты стояла на коленях возле кита, которого спасти не удалось. Его спина уже побелела и потрескалась на солнце, а ты все продолжала поливать его водой, ведро за ведром.

— Джейн, он погиб.

Я попытался тебя оттащить, но ты прислонилась к неподвижному боку, прямо возле горячего блестящего глаза, и заплакала.

Не знаю, как это произошло, что мы отдалились. Я бы с радостью взял всю вину на себя, если бы можно было об этом забыть. Однажды утром я проснулся — виски поседели, мысли только о работе — и обнаружил, что моя семья исчезла. Должен тебе признаться, что, отправляясь на поиски, я не ставил перед собой четкой цели. Была задача остановить эту бессмыслицу, привезти тебя как можно скорее домой и вернуться к прежней, размеренной жизни. Но когда я увидел тебя в Айове — да, я был в Айове одновременно с вами, прятался в кукурузе, — увидел вас с Ребеккой, то понял, что все значительно серьезнее, чем я готов был признать. Вот она — эта удивительная женщина, с которой я создавал хрупкую видимость совместной жизни целых пятнадцать лет! Вот она — девочка, которая чудом избежала смерти!

Я понимаю, что во время этого путешествия ты сильно изменилась, и, несмотря на то, что я не буду делать вид, будто это не больно, — тебя я обвинять не стану. Я сам виноват. Я сам заставил тебя искать кого-то другого. Но, Джейн, ты должна поверить, что я стал совершенно другим человеком. На каждое действие есть соответствующее противодействие: только представь, как могли бы сложиться наши жизни! Я хочу, чтобы ты вернулась. Ты мне нужна, мне нужна Ребекка. Я хочу, чтобы у нас была семья. Я наизнанку вывернусь, отдам вам все, что у меня есть. Я знаю, что тебе надо многое обдумать. Но неужели ты не видишь, Джейн? Ты нужна мне. Я люблю тебя. Лишь благодаря тебе я преуспел в других областях жизни — за твой счет. Тем не менее я продолжаю испытывать те же чувства, которые испытывал, когда ты безропотно отложила наш медовый месяц. Я хочу, чтобы ты была рядом.