Такова характерная примета коммунистического владычества — грязь на окнах и стенах, мусор на улицах. Особенно одолевал последний — Арчегову казалось, что не убирались вечность. И через пару лет город будет просто погребен под грязным и зловонным завалом.

Странно — но уже к концу марта тот же Иркутск основательно прибрали, да и работа пошла веселая. Стены почистили, разбитые стекла заменили, окна помыли — одни сплошные солнечные зайчики играли. Люди нарядные ходят, лица радостные. Будто на шестьдесят лет история перепрыгнула, в «олимпийский» 1980 год.

И не мудрено — каждый жилой дом или несколько деревянных усадьб обязаны были иметь дворника, отвечавшего за чистоту и порядок. И первый помощник полиции, кстати. А за отсутствие оного полагался такой штраф, что даже очень богатый домохозяин с тягостным кряхтением выплачивать будет, а то и с глубокой тоски задавится, от жабы пупырчатой. Или самолично метлой махать станет и тротуар с мылом мыть…

— Завтра надо будет в церковь Петра Васильевича пригласить и всех наших «штатских». Нечего им в атеизм играть, свое вольномыслие показывать. На этой «карте» и с Троцким сыграть нужно будет, а то они на церковь такие репрессии обрушили, что страшно за будущее становится. Хоть всех святых выноси. Как вы думаете, Константин Иванович?

— Вы правы, Иван Петрович. Я сегодня же поставлю этот вопрос перед Троцким. — Арчегов мысленно выругался, давая сам себе строгий и нелицеприятный выговор.

Ведь генерал Степанов полностью прав, а он совершенно забыл о том, что даже большевики вспомнили, раз для сибирской делегации не только церковь предоставили, но и в некоторых комнатах в усадьбе иконы с лампадками оставили.

«А мы с Вологодским, как дятлы, право слово, клювами прощелкали. Нет, завтра всей делегацией на службу придем, и Михайлова притащу, нечего ему свою революционность демонстрировать. Стоять будем и молиться — а по всей Москве слухи пойдут. И в нашу пользу, несомненно. Да и на время большевики к батюшкам помягче относиться станут — невинность свою перед нами показывая».

Генералы медленно шли мимо ограды, решетка которой была выломана. К великому удивлению Арчегова, внутри запущенного парка шла дорожка, посыпанная песочком, и даже стояли несколько крепких лавок с высокими диванными спинками.

— Никак большевики и на прогулку для нас расщедрились? Лавки явно откуда-то доставлены. И недавно. Прямо на траву.

— Вы наблюдательны, Иван Петрович, — Арчегов с уважением посмотрел на генерала. Глаз-алмаз у Степанова, ему бы не в Генштабе служить, цены бы в спецназе не было.

— А знаете, я сейчас на холодку посижу, помыслю, о чем с Троцким сегодня беседу вести. Покурю здесь немного. Вы уж идите, позавтракайте, а я потом, — Константин улыбнулся, молчаливо извиняясь. Генерал Степанов к курению относился резко негативно, почти как старовер, однако при начальстве терпел, молчаливо, но красноречиво.

Так зачем подчиненного, с которым связывали дружеские отношения, понапрасну обкуривать? Лучше уж одному посидеть, прохладой утра надышаться, на зорьку полюбоваться.

— Гриша, и ты иди, — Арчегов махнул ладонью Пляскину, что застыл рядышком. Казак почти не отходил от него все эти дни.

Генерал дошел до лавки, доски были чистыми — чекисты еще раз продемонстрировали свою предупредительность. Посмотрел по сторонам и усмехнулся, прошептав:

— Надо же, вспомнишь — и вот они, легки на помине.

В парке застыли несколько черных фигур в узнаваемой кожаной униформе. Бдительно охрану несли, везде, где только возможно. Генерал усмехнулся еще раз и уселся на лавку, навалившись на спинку. Достал из кармана коробку папирос и коробок, чиркнул спичкой.

Выдохнул клуб дыма — первая затяжка для него была всегда сладостна. Да и курил он теперь уже намного меньше, чем раньше, о чем не жалел. Дело в том, что военная этика разрешала генералам и офицерам курить только в помещениях, но не на улице, тем паче стоя или на ходу.

Вот только так сидя на лавочке в тенистом парке и можно было покурить, но никак иначе — моветон. Да и жена все чаще и чаще мягко журила его за дурную привычку.

Егеря остановились неподалеку, не приближаясь к генералу, но держали автоматы наготове. Мимо лавки прошел молодой чекист, совсем еще безусый парень, бросил на отдыхающего генерала любопытствующий взгляд.

Так посмотрел, мельком, видно, приказ имел — к военному министру не приближаться. С другой стороны парка появился еще один в кожанке, но смотреть на него Арчегов не стал.

«Пусть ходят, где хотят, — насчет парка мы с ними не договаривались. — Генерал закрыл глаза. — Надо же, никогда не думал, что попаду в столицу, после того как в госпитале отлежал. И прав был и ошибся при этом. На три четверти века. С тойвойны».

Он вспомнил раскаленный воздух, что обжег его в БМД, как задыхался от боли, как горело живое человеческое тело. И голос с тех времен ворвался в его мозг.

— Гвардии майор Ермаков! Разрешите поговорить с вами!

Чужой голос наяву ударил обухом…

Севастополь

Теплый майский ветерок ласкал лицо, соленый морской воздух до сих пор будоражил кровь старого моряка. С высокого мостика линкора «Адмирал Ушаков», флагмана Черноморского флота, вся Ахтиарская бухта и город были как на ладони, мирный город, будто не было шести лет войн и смуты, а вернулось то благословенное время, уже почти забытое.

— Может быть, и вернулось, — адмирал Колчак печально усмехнулся, тонкие губы сжались, — вот только флота у нас нет…

Громады броненосцев, приткнувшиеся к берегу темными коробками ржавеющего металла, бывшие раньше грозною силою, которая гоняла по морю даже «Гебен», резали глаз.

«Прав был фельдмаршал Кутузов, когда сказал, что он даже не вздохнет по англичанам, если узнает, что их проклятый остров уйдет под воду. Трижды прав!»

Колчак хотел выругаться в три боцманских загиба, но не стал, зная, что за ним смотрят десятки матросов и офицеров, занимавшихся своими делами на просторной палубе линкора.

Гнев адмирала был вызван отношением к тем гадостям, что устроили «просвещенные мореплаватели» Черноморскому флоту. Весною прошлого года союзники, среди которых первой скрипкой, как оно водится всегда, играли англичане, бросили Крым на произвол большевиков.

Но потрудились изрядно перед этим — взорвали паровые машины на всех русских броненосцах, крейсерах и миноносцах, на которые не смогли наложить свою загребущую лапу. Из подлости своей — чтоб красные или белые, не важно, флота на Черном море не имели.

Подводные лодки наскоро затопили, выведя их из бухты на буксирах, а самые лучшие корабли, включая новейший линкор, единственный уцелевший из трех построенных, увели как свои трофеи в Константинополь. Заодно всласть пограбили богатые флотские запасы, накопленные за годы войны, а склады боеприпасов взорвали.

Лишь благодаря бешеной энергии вице-адмирала Саблина да верных долгу морских офицеров белые смогли увести в занятый Добровольческой армией Новороссийск крейсер «Генерал Корнилов», пару эсминцев, подводную лодку да десяток мелких судов.

Однако уже осенью лощеные британцы со скрежетом зубовным вернули обратно хозяевам уведенный линкор и другие корабли, но выставили круглый счет «за спасение русского флота».

Адмирал, будучи тогда в Омске, не сдержался и наговорил резкостей британскому послу. Его жгучая ненависть к союзникам, появившаяся в Сибири, здесь, в легендарном городе русской морской славы, еще более укрепилась. Александр Васильевич всем сердцем жаждал сторицей отплатить за перенесенные унижения и обиды.

Вот только сил у истерзанного осколка белой России не было, так же как и могучего флота. Вечным сном застыли лучшие броненосцы: «Три святителя», «Святой Пантелеймон», «Евстафий» и «Иоанн Златоуст» — и хода дать никогда не смогут, и пушки приведены в негодность. Ремонтировать их накладно, да и не нужно по большому счету. Век броненосцев прошел с появлением дредноутов.