Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд — и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почти остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.

Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.

После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.

Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.

— Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! — Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.

Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:

— Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.

В этом я был уверен. Я сказал:

— Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! — Я не узнавал своего голоса — он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.

Марсель улыбнулся.

— У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.

— И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.

— Несомненно! — Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея. — По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?

— Какое дело? — недоуменно спросил я, а сам подумал: «Вот оно, начинается». Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.

— Послание от мистера Даррелла, разумеется… — Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.

— Мистер Даррелл сказал, — со счастливым выражением продолжал Марсель, — что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета. — На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов — и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.

Я выплюнул зуб и коротко бросил:

— Педик!

Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.

Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк — тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.

Теперь он стоял рядом. Я не видел Марселя, но чувствовал его близость. Я застонал и беспомощно качнулся на веревке, которой был привязан к балке. Носки мои безвольно упирались в пол. Я чуть-чуть приоткрыл глаза.

Я увидел его ноги в ярде от себя. Марсель с довольным видом перекладывал в карман крупную сумму, которую я всегда носил с собой. Бумажник он держал в левой руке, зацепив ружье за предохранительную скобу средним пальцем той же руки. Он был настолько поглощен этим занятием, что даже не заметил, как я немного подтянулся, чтобы крепче ухватиться за веревки, фиксирующие мои руки.

А в следующий момент я уже сильным рывком выбросил вперед свое тело, вложив в бросок всю ненависть, ярость и боль, переполнявшие меня. Неожиданно для себя Марсель пошатнулся от моей подсечки, потерял равновесие и упал прямо на меня, а потом уже соскользнул на пол. При этом он не издал ни звука, но голова его конвульсивно задергалась. Был ли это бессознательный рефлекс или осознанное движение тела, скованного пароксизмом боли, — я не разобрался, да и не стал выяснять. Выпрямившись, я отступил назад, насколько позволяли мои узы, и снова обрушился на него.

Во мне шевельнулось смутное удивление: каким образом его голова еще держится на плечах? Конечно, обращаться с ним таким образом было совершенно непорядочно с моей стороны, но ведь я тоже имел дело с непорядочными людьми.

Ружье все еще держалось на среднем пальце его левой руки. Я отцепил его носком ботинка и попытался поднять, зажав между ступнями, но коэффициент трения металла и кожи был довольно низок, ружье выскальзывало и падало на пол. Тогда я начал шаркать пятками об пол, и наконец стянул ботинки, а потом, тем же методом, но с большей затратой времени — носки. При этом я изрядно содрал кожу и заработал солидную порцию заноз, но практически не испытал никаких неприятных ощущений: у меня так сильно болело лицо, что любое более слабое раздражение и боль казались пустяковыми и как будто вовсе не существовали.

Босыми ногами я уже крепко обхватил ружье. Не выпуская его, я свел вместе концы веревки, и подтянувшись, ухватился за балку. Таким образом я получил четыре фута веревки, которой можно было оперировать более чем достаточно. Я повис на левой руке и, подтянув колени, потянулся вниз правой. Еще мгновение — и ружье оказалось у меня в руках.

Я опять опустился на пол, сильно натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло ружья. Первый же выстрел разрезал ее не хуже ножа. Я освободился от пут, оторвал кусок белоснежной рубашки Марселя, чтобы вытереть кровь с лица, забрал свой бумажник и деньги и ушел, даже не удостоверившись в том, жив он или мертв. На мой взгляд, он был уже покойником, но этот факт не настолько меня интересовал, чтобы тратить на него время.