— Да, и не одну.

— Вот и я тоже. Самую первую я увидел еще в детстве, когда в школу бегал. Этой мумией наш профессор естествознания страсть как кичился и с особливой гордостью ее показывал, как наступало время изучать аистообразных. Он был очень неплохим орнитологом, я это должен признать, хотя и не ходил в его любимчиках. И знаете почему?

— Почему же?

— Потому что я то и дело задавал ему такие задачки, какие и самому что ни на есть великому ученому решить было бы не под силу. Но он все же нашел способ мне отплатить! Это было, как сейчас помню, на экзамене в третьем классе. Я этого экзамена совсем не боялся, а даже, наоборот, ему радовался. Вот я на радостях и облачился в свою лучшую парадную манишку, да еще галстук вокруг шеи затянул. В этом костюме я смотрелся таким франтом, что мне казалось, я готов к экзамену — лучше некуда! И все ж дело вовсе пошло не так гладко, как я б хотел. Когда дошла моя очередь, он взял да и спросил… как вы думаете, что?

Шварц, который еще не успел изучить все слабости своего нового друга, не смог скрыть выражения скуки на своем лице: ему казалось, что Пфотенхауер должен был помнить, как совсем недавно уже рассказывал эту же самую драматическую историю своего провала.

— Ну и лицо у вас! — расхохотался ничего не замечавший Пфотенхауер. — Точь-в-точь как у меня, когда я этот вопрос услышал! Обычно-то я не говорю о том, что чужих людей не касается, но уж между старыми приятелями, как мы с вами, можно без экивоков всяких обойтись, потому вам я, так и быть, скажу: он меня спросил, почему у птиц имеются перья?

— Это я уже знаю, — осторожно заметил Шварц. Но Серого не так-то легко было сбить с толку.

— Теперь-то я это, понятное дело, тоже знаю, но тогда я так и застыл столбом, да и простоял с открытым ртом до тех пор, пока…

Конец фразы Пфотенхауера потонул в нестройном гомоне нескольких десятков голосов, который раздался в этот момент на носу корабля.

— Рыба, рыба, большая, тяжелая рыба! — наперебой кричали рыбаки. — Тащите скорее, вот, вот она!

Солдаты втащили на палубу огромную рыбину в добрых три локтя длиной. Они тут же убили ее и поволокли на ют, чтобы похвастаться своей добычей перед обоими эфенди. Это был сом — вид рыбы, которым очень богат Верхний Нил. Мясо старых сомов невкусно, но этот был еще совсем молодой, и люди недаром радовались и гордились своим уловом. После того, как Шварц поздравил и похвалил их, они с топотом и восторженными криками отправились на кухню. Возле немцев остался стоять только Отец Одиннадцати Волосинок. Бросив вызывающий взгляд на Серого, он сказал Шварцу по-немецки:

— Я ловил с господин Вагнер уже очень частенько такую рыбу, огромную. Были люди, которые хотели быть полным-полны учености, великой, и, может быть, не знали, как называется рыба, эта.

Видимо, малыш решил предпринять новую попытку покорить Серого своими знаниями, однако суровый Пфотенхауер смотрел куда-то в сторону и, казалось, совсем не замечал его присутствия. Шварц же доброжелательно поддержал разговор, спросил:

— Ну, и как называется эта рыба?

— Ее имя есть сом, он вкусный деликатес, когда еще маленький и молодой, когда совсем и очень маленький, он нежный, как карп.

— Да ты, как я вижу, еще и ихтиолог?

— Я всегда бывал ихтиолог и френолог, известный.

— Вот как! В таком случае не скажешь ты нам, кто такой, по твоему мнению, ихтиолог?

— Это знаток мозга, людского.

— А френолог?

— Это есть знаток рыб, речных.

— Наоборот, дорогой мой, как раз наоборот. Ихтиологией называется наука о рыбах, а френологией — наука о строении человеческого мозга.

— Это совершенно все равно! — безапелляционно заявил Отец Листьев. — Почему это должен быть только я не прав, всегдашний? Что ли не мог ошибиться и человек, другой? Разве у рыбы тоже нет мозга, внутреннего? Значит, ихтиология и френология — одно и то же.

Тут терпение Пфотенхауера лопнуло. Он вскочил на ноги и закричал:

— Молчи, парень, а не то я сейчас в обморок грохнусь! У меня от твоего бреда волосы дыбом встают! Что я такого натворил, чтоб такое наказание терпеть? Перво-наперво, этот вывороченный немецкий, потом эта сумасшедшая путаница слов и понятий, а больше всего мне нравится самоуверенность, с какой этот остолоп преподносит свою бессмыслицу, и еще считает себя самым что ни на есть мудрым человеком. Ежели в доброй старой Венгрии много этаких чудаков, им лучше сразу сигануть в Дунай и утонуть со всеми потрохами, иначе Австрии, считай, конец пришел! Этот человек говорит, что разумеет латынь? Да он лягушку от гуся не отличит! Эй, беги отсюдова, парень, беги, убирайся с глаз моих долой! Потому, коли ты сию минуту не испаришься, я, ей-ей, набью тобой мою трубку и развею тебя по воздуху, слышишь, ты, гомункулус несчастный?

Серый разошелся не на шутку, он принял угрожающую позу, а нос его с грозным сопением елозил из стороны в сторону, всячески давая понять, что разделяет праведный гнев хозяина.

Но малыш не ведал страха. Он стоял, гордо выпрямившись и глядя прямо в глаза разъяренному Пфотенхауеру. Казалось, обличительная речь немца не произвела на него никакого впечатления; внимание его привлекло только слово «гомункулус», которое ему приходилось часто слышать от своего прежнего господина, герра Вагнера.

— Что вы сказали? — переспросил он. — Я должен бежать от персоны, вашей? Это и в голову не может прийти, мою. Я убивал львов, хищных, и, конечно, не стану испугаться человека, невежливого! Если вы хотеть оскорбить честь мою, вы должны были выбрать слово, другое! Гомункулус не есть ругательство, обидное. Я знать очень хорошо, что гомункулус означать. Я к тому же еще учил, что такое есть лютик.

— Ах, так? Ну так давай, выступи с этим! Мне уж невтерпеж услыхать, какая еще чушь вывалится из твоего рта!

— Это не будет чушь, смешная, потому что я учился учености, растительной. Гомункулус зовет лютик на языке немецком.

— Вот оно, значит, как! А ранунклус?

— Так назывался человек, маленький и жалкий.

— Наоборот! — в полном отчаянии закричал Серый, возбужденно размахивая руками. — Это все правильно, но только наоборот! Сказать тебе, кто ты такой? Ты — создание, у которого шкура внутрь глядит, а мясо — наружу. Может, мне тебя вывернуть, ты гомункуранункулус?! Мне не терпится приняться за это сию минуту.

— Я очень благодарный! — с достоинством возразил словак. — Мне совсем незачем выворачивание, наружное. Я находился в состоянии, нормальном, но я не могу знать, какие я в вас вызываю чувства. Сразу, как вы меня встретили, вечером, вчерашним, вы стали в позу, обидную. Вы, кажется, совсем не можете любить персону, мою, поэтому я буду держаться в отдалении и отчуждении, сдержанном и благородном!

Малыш отвесил Серому глубокий поклон и удалился. Пфотенхауер мигом пришел в себя. Его гнев как рукой сняло, он осознал весь комизм ситуации и разразился громким и искренним хохотом. Шварц тоже рассмеялся и сказал:

— Вот так-то лучше, милейший Наци! Я не понимаю, как можно сердиться на этого оболтуса, как вы изволили его назвать.

— Пожалуй, что вы и правы, — согласился Пфотенхауер. — Как это вы сказали? «Милейший Наци»? Это мне подходит, пусть оно так и остается. Я уж постараюсь больше не сердиться. Но хоть убейте меня — я в толк не возьму, как парень дошел до такой чертовщины?

— Он много лет был слугой у знаменитого ученого Маттиаса Вагнера. Он помогал ему собирать его коллекции и, конечно, слышал от своего господина множество научных названий и выражений. К сожалению, как ни парадоксально, но в данном случае действительно «к сожалению», у Стефана очень хорошая память. Он удерживает в голове все непонятные для него слова, но они перемешиваются там самым причудливым образом. Когда он извлекает на свет божий какое-нибудь из этих названий, оно тут же тянет за собой другое, сходное по звучанию. А когда он пытается объяснить, что эти слова значат, он, конечно, все путает. Но все это я вам уже рассказывал и советовал не принимать его болтовню всерьез, ведь она не только безобидна, но и весьма забавна. Признаться, сначала он меня тоже немного раздражал, но теперь я не только позволяю ему говорить все, что ему вздумается, но иногда даже нарочно навожу разговор на «научные» темы, чтобы он выложил мне очередную порцию своих так называемых «знаний».