— Что такое, дорогая? — Майк уже мысленно видел остановившуюся машину, манившую руку, фигуру человека, выходящего во влажные сумерки. — Расскажи мне, что случилось?

— Ты должен сказать тете Грейс, чтобы она не встречала меня после школы. Я учусь не в младшем классе, я не малышка. Я была опозорена.

— О, и это все?

Почувствовав облегчение и радость, он засмеялся, а, увидев обиженно надутые губы Пат, потянул девочку за хвостик и направился на кухню, чтобы поблагодарить Грейс за ее предусмотрительность. Как глупо с его стороны волноваться, когда у его детей был такой хранитель!

Однако он понял, что должен уделить дочери побольше внимания сегодня вечером. Во время ужина и после него, помогая Джону с геометрией — с теоремой Пифагора, которую Морда велел выучить к следующему дню, — Берден все время мыслями и взглядом возвращался к Пат. Он не выполнил своего долга по отношению к ней, не следил, эгоистично уйдя в собственное горе, за дочкой и не интересовался ее жизнью так, как следовало. А если бы она была отнята у него, как Стелла Риверс, ее ровесница?

— В прямоугольном треугольнике, — автоматически сказал он, — квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.

Вот Грейс выполняла свой долг. Он исподтишка следил за ней, пока Джон чертил треугольник. Она сидела в темпом углу комнаты и при свете настольной лампы писала письмо. Ему вдруг пришло в голову, что она, должно быть, тысячи раз сидела вот так, за озаренным светом лампы столом, в большом тихом отделении госпиталя, писала ночной отчет и, зная, что находится среди людей, которые нуждаются в ней, в то же самое время была независима. Грейс писала — как и все, что делала, — красивыми экономными движениями, без всякой суеты и волнения. Она выработала в себе эту неторопливость, эту почти невероятную надежность, но притом не только не утратила своей нежной женственности, но только еще больше стала обладать ею. Какими мудрыми и дальновидными были ее родители, дав ей имя Грейс — грациозность.

Теперь его взгляд обратился на них обеих — дочь и свояченицу. Девочка подошла к своей тете и стояла сейчас возле нее, освещенная той же лампой. Они оказались очень похожи, как он увидел, с одинаковыми энергичными нежными лицами и одинаковыми светлыми мягкими волосами. И обе были похожи на Джин. Образ Джеммы Лоуренс грубел рядом с ними, становился резко окрашенным и искаженным. Потом он исчез, освободив место, чтобы его дочь и ее тетя могли заполнить его своей здоровой красотой, которая была ему понятна.

Грейс относилась к тому типу женщин, которые восхищали его больше всего. В ней нежная миловидность, которая ему правилась, сочеталась с необходимой организованностью. Сможет ли она, спросил он себя, полностью заменить Джин? А почему пет? Сможет ли она стать его Розалиндой Суон, такой же любящей, преданной, стать для него всем, не проявляя при этом показной любви? Обычно, когда они расставались на ночь, Грейс просто вставала со стула, брала свою книгу и говорила: «Ну, спокойной ночи, Майк. Приятных снов». А он говорил: «Спокойной ночи, Грейс. Я проверю, все ли двери заперты». И это было все. Они никогда даже не брали друг друга за руки, никогда не вставали рядом и не позволяли своим взглядам встретиться.

Но сегодня, когда придет время расставаться, почему бы ему не взять Грейс за руку и не сказать что-нибудь по поводу того, как много значит для него ее доброта. Почему не обнять ее нежно и не поцеловать? он снова взглянул на нее, и на этот раз обе они, и Грейс и Пат, повернулись к нему и улыбнулись. Его сердце наполнилось спокойным теплым счастьем, не похожим на ту бурю чувств, которую вызывала в нем Джемма Лоуренс. Тогда на него нашло, видимо, какое-то помешательство. За этим не стояло ничего, кроме вожделения. Каким незначительным все это казалось теперь!

Пат любила свою тетю. Если он женится на Грейс, то обретет дочь вновь. Майк протянул руку к девочке, и она, забыв свои обиды, бросилась на софу, на которой он сидел, прижалась к нему и крепко обвила его шею руками.

— Хочешь, я покажу тебе мой альбом с вырезками?

— Что ты там могла наклеить? — сказал Джон, не отрывая глаз от доказательства теоремы. — Фотографии гусениц?

— Гусеницы — это мое летнее хобби. — Пат говорила с большим достоинством. — Ты такой невежественный, что понятия не имеешь о том, что зимой они прячутся в коконы.

— И ты смогла собрать снимки коконов? Дай посмотреть.

— Не смей! Не дам! Это мое!

— Оставь ее в покое, Джон. Положи альбом на место.

Джон проговорил с отвращением:

— Да здесь только одни танцовщицы, старые балерины.

— Иди, покажи мне, моя милая.

Пат едва не удушила отца в объятиях.

— Можно мне брать уроки балета, папочка? Мне очень хочется. Это мое самое заветное желание в жизни.

— Не вижу возражений.

Грейс с улыбкой посмотрела на него, закончив свое письмо. Они обменялись улыбками, как гордые родители, в счастливом согласии, в размышлении о том, что они сделают для своих детей.

— Понимаешь, — сказала Пат, — будет слишком поздно, если я не начну заниматься этим прямо сейчас. Я знаю, что мне придется трудиться и трудиться, по я не боюсь тяжелого труда, потому что танцевать — мое самое большое желание. И может быть, я смогу получить стипендию, и танцевать в Большом, и стать прима-балериной, как Леони Уэст.

Бердена обдало холодом.

— Как кто, ты сказала?

— Леони Уэст. Она живет в совершенном уединении в своей квартире или в доме на побережье. Она сломала ногу, когда каталась на лыжах, и больше не может танцевать, но она была самой выдающейся балериной в мире. — Пат задумалась. — По крайней мере, я так считаю, — сказала она. — У меня тьма-тьмущая ее фотографий. Тебе показать?

— Да, дорогая, если хочешь.

Фотографий и правда была тьма-тьмущая. Пат вырезала их из журналов и газет. Не на всех из них оказалась Леони Уэст, но в большинстве — ее снимки.

На ранних снимках это была красивая женщина, но на крупных планах со временем стало видно, какую цепу пришлось ей заплатить за необходимость постоянно энергично заниматься танцами.

С точки зрения Вердена, это сильно накрашенное лицо в форме сердечка, с гладкими черными волосами, разделенными пробором, могло вызывать лишь сочувствие, но, чтобы сделать приятное дочери, он выражал свое восхищение, переворачивая страницы.

Здесь были рекламные кадры из фильмов-балетов; звезда запечатлена у себя дома, на встречах с людьми, во время исполнения партий классического репертуара. Берден досмотрел альбом почти до конца.

— Ты очень красиво все оформила, дорогая, — сказал он, обращаясь к Пат, и перевернул страницу, чтобы посмотреть последнюю фотографию.

Поклонник Леони Уэст увидел бы только ее, великолепную женщину в длинной накидке с золотым шитьем. Но Берден едва взглянул на нее. Он смотрел с глухо бьющимся сердцем на толпу окружавших ее друзей. Прямо за балериной, держа под руку мужчину и улыбаясь застенчиво, с каким-то смущенным беспокойством, стояла рыжеволосая женщина, закутанная в черную с золотом шаль.

Ему не нужна была поясняющая подпись, но он прочел ее: «На снимке: на премьере балета «Тщетная предосторожность» в «Ковеит-Гардеи». Мисс Леони Уэст (справа) с актером Мэтью Лоуренсом и его женой Джеммой». Он ничего не сказал. Просто быстро закрыл альбом и откинулся назад, закрыв глаза, словно почувствовал внезапную боль.

Никто не обратил на него никакого внимания. Джон повторял доказательство теоремы, заучивая его наизусть. Пат забрала альбом, чтобы убрать его в потайное место, где она хранила свои сокровища. Было девять часов.

Грейс сказала:

— Идите, мои дорогие. Пора спать.

Последовали обычные возражения. Берден произнес ожидаемые от него суровые слова, но без всякого энтузиазма, нисколько не обеспокоенный тем, получат ли его дети требуемое количество сна или нет. Он взял вечернюю газету, которую еще не видел. Все буквы для него были просто черно-белыми символами, иероглифами, как для человека, который не умеет читать.