«Свобода выбора?» — было написано под фотографией оторванной детской головки размером с кулак, искривленной гримасой страха и боли. Эмбрионы, зародыши и почти сформировавшиеся младенцы, раскроенные на куски, на окровавленных простынях, рядом с большими щипцами и ножницами, отрезанные ручки, ножки и головки в мешках для мусора. Выброшенные на помойку дети. Отходы.

Мой организм как будто выворачивало наизнанку. Я пыталась гнать от себя эти образы, подключить рациональное начало: для самого ребенка было лучше, что он не родился. Что это был еще и не ребенок, а сгусток клеток, без чувств, без сознания. Я думала также, что если быстро устрою все с абортом и никто об этом не узнает, то получится, как будто бы его никогда и не было. И я смогу спокойно жить дальше. Все оказалось не так.

— Знаешь, что очень странно? — спросил Геерт, с тем выражением подозрительности на лице, которое появлялось, когда он сердился на меня и искал, как бы уколоть побольнее и унизить. — Что ты постоянно залетаешь. Мейрел — случайность, Вольф — ошибка. Теперь — это. Ты что, умственно отсталая, что ли? Мне все чаще бросается в глаза, какая ты глупая. Ты что, забываешь про эти таблетки?

Я только покачала головой, потому что оправдываться смысла не было. Он не будет меня слушать. Да, может, он и прав.

На самом деле я забеременела из-за того, что он не мог спать. Уже полгода Геерт не мог сомкнуть глаз. Каждую ночь он, вздыхая и ругаясь, вставал с постели. Часами напролет он сидел внизу, курил, слушал музыку, бренчал на гитаре. Бессонница доводила его до отчаяния. Ничего не помогало. Он выпивал по целой бутылке виски, чтобы расслабиться, но становился только злее. Снотворное действовало всего два-три часа. Я не знала, что с ним делать. То он лежал рядом со мной, скулил, жаловался, что не идет сон. Я старалась его утешить, приносила ему теплое молоко с ромом, сворачивала косяки, ласкала его и пела для него. То вдруг он опять становился злым и начинал бояться, что я его брошу. Стискивал мои бедра, клал голову мне на колени, прижимался ко мне, как обезьяний детеныш к своей маме. Я занималась с ним сексом, чтобы утешить его и самой как-то успокоиться. Часто Геерт засыпал, только когда дети прибегали к нашей кровати, потому что звонил их будильник. Отправив их в школу, я снова заваливалась в постель. Мой режим разладился, я совершенно выбилась из колеи. Я глотала эти таблетки то в пять часов ночи, то в полдесятого утра. У меня была задержка всего три дня, а я чувствовала это уже по своей груди — боль и тяжесть. И с самого начала знала, что этому ребенку нельзя родиться. И что такая жизнь не может продолжаться дальше.

Фотографии достигли своей цели. Когда я увидела окровавленных, искалеченных мертвых младенцев, моя матка сжалась и желудок сразу же восстал. «Боже мой, боже мой!», — бормотала я, пытаясь как-то отдышаться. Я стояла на коленях, головой над унитазом, рядом лежали фотографии. У меня не хватало духу ни подняться на ноги, ни посмотреть еще раз на изуродованных младенцев. Тот, кто послал мне эти фотографии, должно быть, действительно сумасшедший.

Отвернувшись, я трясущимися руками собрала их с пола и запихнула обратно в конверт. При каждом взгляде на фотографии тошнота подступала к горлу. Малюсенький мальчик с поднятыми ножками, крошечные кулачки у рта. Лужа крови около головки, лежащей на грязной простыне рядом с хирургическими ножницами размером с ребенка. У меня было не так, говорила я себе, пытаясь успокоиться. У меня просто профилактика цикла, чистка матки. Там ничего не было. Просто куски ткани. Это еще не ребенок.

Вымыв туалет, я взяла несколько поленьев и газеты, развела костер во дворе и бросила в огонь ужасные фотографии. Через секунду изображения мертвых младенцев съежились, потемнели и исчезли в дыму. Я закурила, чтобы прогнать привкус рвоты, подбросила в костер еще несколько полешек и газет и уставилась на огонь.

— Вольф, Вольф, мама разводит костер, иди скорей!

Радостный голос Мейрел из холла вернул меня от мрачных мыслей. Она прибежала и стала бойко бросать в огонь веточки.

— Мам, а чего это ты разводишь огонь?

— Захотелось погреться. У нас же нет камина, вот я и подумала: давай-ка разведем костер во дворе.

Мейрел подошла ко мне, обняла и прижала голову к моему животу.

— Как здорово, мам. И так тепло.

Я погладила ее черные жесткие кудри, заставляя себя наслаждаться этим коротким мгновением нежности. Мейрел нечасто обнимает меня сама.

Прибежал Вольф, прошлепав босыми ножками, как ластами, по деревянному полу.

— Ух ты, огонь! — закричал он и, прыгнув на меня, обхватил ручками мои ноги и засмеялся.

— Ой, мам, ты сидишь в бутерброде, ты у нас колбаса!

Смеясь, я взяла его на руки, пощекотала его голый живот, и он снова залился смехом.

— Мам, а знаешь… — начала Мейрел, терпеливо продолжая бросать в огонь листья, веточки и куски картона.

— Что?

— У Стейна папа умер.

— Что ты говоришь! Какой ужас! Это у него папа так сильно болел?

— Да. И сейчас мы вместе рисуем картину для Стейна.

— Вы молодцы. А Стейн сегодня ходил в школу?

— На немножко. Он был тихий, но не плакал. Я подарила ему свой «Милки Вэй». Я ему сказала, что можно привыкнуть жить без папы. А потом и новый появится. А учительница сказала: настоящий папа может быть только один.

Мы замолчали.

Глава 4

Последний раз я видела отца Мейрел, когда полицейские выдворяли его из моего дома. Он вышиб дверь кухни, после того как я спросила, где он был ночью. Такие вопросы Стиву задавать не полагалось. Он приходил и уходил, когда ему заблагорассудится, он сам определял, как ему жить, хотя мы были вместе и у нас росла дочь. Если мы выступали с группой, он отправлял кого-нибудь из друзей провожать меня, а сам оставался где-нибудь болтаться. Пил, гулял, играл в карты и трахался с кем ни попадя. Я все знала, хоть он не говорил мне ни слова. Его нервные подружки просто сами звонили мне домой. Спрашивали Стива. Толпы блондинок лезли на сцену, трясли грудью, тянули к нему руки, бросая умоляющие взгляды. Заваливали его игрушками с записками. А Стив не хотел разочаровывать своих фанаток.

Пять лет я была у него в рабстве. В рабстве его гладкого черного тела и грудного теплого голоса. Когда он смеялся, все вокруг смеялись, когда танцевал, все танцевали. Я обожала его, он вытащил меня из моего пыльного, тесного гнезда и привел в мир музыки. Он открыл мне, что я могу петь, и заставил развивать мой талант, он сделал так, что я поверила — стоит вырваться из отсталой, душной дыры, где я выросла, — и все мечты сбудутся.

Стив — как мой менеджер и мой любовник — принимал за меня все решения. Он мог любить меня страстно и настойчиво — и тут же совершенно не обращать на меня внимания. В конце концов из-за своей полной зависимости от него я превратилась во взвинченную, ревнивую, психованную, исхудавшую развалину. Постоянно настороже, в страхе, что он променяет меня на другую, постоянно занятая тем, чтобы соблазнять его и угождать. Но моя любовь, мое обожание фантастически выглядели на сцене. Никто не мог вложить столько души в песни о неверности, безнадежной любви и страхе быть покинутой. Я знала, о чем пою, и могла заставить плакать целый зал. Только на сцене были редкие моменты, когда Стив принадлежал мне одной, несмотря на всех этих мерзких, похотливых, потных девок, которые топтались у его ног. Я с удовольствием давала им почувствовать, что они на самом деле пустое место.

Впервые я увидела его в кафе «Клетка» в Бергене, соседней деревне, где была хоть какая-то жизнь. Он выступал там со своей группой «Секс-машина». Я практически жила в этом кабаке, где смотрели сквозь пальцы на курение косяков и все еще крутили Джимми Хендрикса и «Роллинг стоунз». Школа была в пяти минутах ходьбы от «Клетки» — другого, свободного мира. Там я и пропадала целыми днями, сбежав от себя самой — дочери хозяина пансиона Кора Фоса и его сумасшедшей жены Петры. Там я курила у барной стойки гашиш с мужчинами намного старше меня и совсем не хотела домой. Дома полагалось есть фарш с молодой фасолью и жареной картошкой в кругу своей молчаливой семьи, паинькой делать уроки и быть подобием своих родителей. В «Клетке» я танцевала с торговцами гашишем и кокаинщиками, которые уверяли, что они музыканты, поэты или художники. Мужчины, которые обещали ввести меня в свой артистический, красочный мир без правил. Я действительно считала, что «это» происходит именно там, что «Клетка» — начало всех начал, тот источник, в котором зарождается искусство и музыка, откуда писатели, художники и музыканты черпают вдохновенье. Я тоже хотела приобщиться к ним, там я думала встретить человека, который заберет меня с собой в город, за границу, кто познакомит меня с большим, загадочным миром богемы.