— А зачем он взял пистолет сына? — спросил Ивакин. — Хотел подставить его, отомстить?

— Да нет, что вы. Пистолет нигде не числился. Скорее всего, это было подсознательно. Он, наверное, сам не понял, что это был жест: демонстрация того, что сын убивает отца, встав у него на пути. Я думаю так. Но сын, конечно, испугался. Может, подумал так же, как вы — что отец мстит напоследок. По крайней мере, когда он нашел тело, а рядом пистолет, он его забрал. Мне сказал: «Подумают, что кто-то украл. Экспертиза все равно покажет, что это было самоубийство. Тело пролежало сутки, мало ли кто мог проходить мимо. И потом, если пистолет найдут, мне придется объяснять, откуда я его взял. Людей подставлю. Если не найдут, все будет намного проще». Так и получилось.

— Жена догадалась, из-за чего он это сделал?

— Она не знала о нашем разговоре, но, думаю, все поняла. Но она раз и навсегда сделала вид, что ничего не было. В том числе и ради сына, который ведь ни в чем не был виноват. Когда стали появляться слухи о сумасшедшей страсти генерала к какой-то молодой женщине, союз с которой был невозможен… никто ничего не знал… она выставила вперед певичку. Она стала намекать: «Помните ту женщину, некрасиво плакавшую на его похоронах? Ту, которой он помогал делать карьеру? Хищницу, получившую от него квартиру и кольцо с бриллиантом? Отчего она так плакала, так неприлично горевала на кладбище? Что мучило ее, помимо горя? Совесть? Думайте сами!» А когда начались разоблачения, версии посыпались, как из рога изобилия. Даже Сталина обвинили в его убийстве.

Они подошли к старухиному забору. Семеныч тоскливо посмотрел на темный сад, стараясь не задерживать взгляд на доме. Чаю он, видимо, больше не хотел. «Ох ты! Сколько времени-то уже!» — пробормотал он, задирая рукав куртки. Но и старуха не спешила открывать калитку. Она стояла, положив руку на штакетину, и смотрела на ели невидящим взглядом.

— Мы не были счастливы с его сыном, хотя никого потом я не любила больше, чем его, — вздохнув, продолжила она. — Он вскоре начал пить. Его мучило чувство вины. Потом, после смерти матери, он стал погуливать. Потом разыгралась эта история со взяткой. Все шло к такому финалу… Знаете, эти подозрительные знакомства, бабы, богемный образ жизни, пустые и опасные разговоры, спекуляция славой отца. Дошло до того, что он стал продавать вещи из дома. Сейчас бы он, наверное, отнес на Арбат ордена отца. А тогда высшим кощунством показался проданный пистолет. Тот самый, из которого застрелился генерал. Он его продал архитектору. Даже умудрился найти какие-то оправдания передо мной: найдут, обвинят в отцеубийстве. И я не стала противиться этой продаже. Ведь и правда — если бы нашли? Единственное, что мне показалось непорядочным, это то, что архитектор не знал, что это за пистолет. Я сказала: «Ну как так? Ты продаешь соседу оружие, из которого застрелился человек. Оно числится в уголовном деле. Теперь вон стали писать, что генерала убили. Ты ведь подставляешь архитектора!» А он замахал руками, испугался, что архитектор все узнает и отменит сделку — ему страшно нужны были деньги, он тогда в карты играл. «Лапа! — закричал он. — Я его предупредил, что оружие — это не шутка. Что его посадят, если что! Да он ему нужен для покоя. Он мне сам сказал: „Для покоя!“ — понимаешь? Лапа, человек воров боится! За домом ветка хрустнула, а он в штаны наделал».

Продал, в общем. А я сразу поняла, для какого покоя архитектору пистолет. Воров боялся! Да он ничего после смерти сына не боялся. Ни воров, ни бедности, ни болезней, ни власти. Даже Бога не боялся. Он был как Иов, он такие вещи говорил небесам, после которых не то что воры — дьявол не страшен… Только удушья побаивался… А как еще себя убьешь? Вот он и выпросил пистолет, когда узнал, что у моего дурака он имеется. И я тогда подумала: «Если так, то какая разница, числится этот пистолет где-нибудь или нет. Ему, архитектору, какая разница?» И не стала вмешиваться. Он очень быстро после этого застрелился. Но мой любимый неофициальный муж уже никак на это не отреагировал. Он уже был совсем другим. Ему постоянно были нужны деньги, он вел себя все более вызывающе, и это закончилось так, как и должно было закончиться. Если бы не подстроили эту историю со взяткой, он бы замерз по пьянке в ближайшую зиму. После того как его арестовали, на одном из свиданий он попросил меня зарегистрироваться с его братом. Мы ведь так и не расписались. Он хотел, чтобы я осталась в семье, сохранила дом, да я и была членом семьи, уже давным-давно была его женой. Так что теперь от меня потребовалась пустая формальность. Ну, не он — брат, но фамилия та же. Брату это тоже было на руку, про него ходили слухи, что он по мужской части. Так и было, а тогда ведь за это сажали… Дом остался за нами. Но мой дорогой из тюрьмы не вышел. Вот, собственно, и все, — она холодно улыбнулась. — Вы, следователи, думаете, что, найдя убийцу, меняете положение вещей. Но разве что-то меняется от ваших открытий?

— Следователи ловят убийцу. — Семеныч возмущенно пнул штакетину. — Он потом никого не убьет, если следователи его поймают и посадят в тюрьму.

— Была бы жертва, а убийца всегда найдется! — с вызовом произнесла старуха.

— Ну вот! — Семеныч расстроенно развел руками, оглядываясь на Ивакина за поддержкой. — Это как такие взгляды называются? Фатализм?

Ивакин засмеялся. Маленький спектакль, разыгранный старухой, понравился ему. Только вот ее ужасные истории про заколдованный дом отпугнули Семеныча. А жаль. Он всерьез озаботился пристроить друга. Не из-за имущества, конечно, а потому, что подобных женщин не часто встретишь в какую угодно эпоху. Ивакин вспомнил ее чипсы и вздохнул. «И про дом она заговорила, чтобы отбить у нас с Семенычем желание чай пить. Она устала в овраге и не хочет на стол накрывать», — снисходительно подумал он.

— Ну что ж. Спасибо, Ирина Федоровна, помогли вы нам, — сказал он, протягивая руку.

— Вам спасибо. Развлекли старуху, — тускло улыбнулась она. — Заезжайте как-нибудь. Чаю попьем, вы мне про дела свои детективные расскажете.

— К вам скоро не пройдешь-не проедешь, — вздохнул Ивакин, кивая на дом, похожий на зеркальное отображение ее собственного.

— Это ненадолго, — сощурилась старуха. Семеныч испуганно потянул Ивакина за рукав.

Старуха победно оглядела их и совсем по-молодому, резко и весело, повернулась к калитке. Уже через пару минут она скрылась в глубине дома. На кухне зажегся свет.

…Они шли по дороге. Начинало смеркаться. Свет стал появляться в окнах огромных каменных дворцов за гигантскими заборами. Это был особенный свет: не желтая лампа под абажуром, не белая люстра под потолком — игольчатые светящиеся извивы, холодные и острые лучи блестели сквозь еловые ветки. Привычный теплый свет заполнял лишь окна в домиках охраны.

— А она правду говорила про дом? — осторожно спросил Семеныч, когда они отошли на безопасное расстояние.

— Да нет, конечно, — засмеялся Ивакин.

— Шутила, думаешь? А мне показалось, что она очень даже серьезно.

— Ну, отчасти и серьезно. Если бы я был психоаналитиком, я бы сказал так: бабка не смогла жить с постоянным грузом вины за то, в чем она, на самом деле, не была виновата. Это была безвыходная ситуация. С одной стороны, она ничем не провоцировала события, она искренне пыталась образумить генерала, она проявила жертвенность в отношениях с его сыном — ничего не требовала, ничем не обременяла. Но все, что произошло в их семье, произошло из-за нее. И не на кого было свалить ответственность. В том числе и за спившегося сына. Хотя тут-то, надо думать, она была виновна. Могла бы и побороться, правда?

Семеныч с сомнением покачал головой, и Ивакин вспомнил, что его брат — алкоголик.

— Ну, тем более, — сказал он. — Вообще не на кого сваливать. Вот она и свалила все на дом. Это он все разрушил, а не она. Это дом разрушил род владельцев, их счастливую жизнь. Он был виновен и в смерти генерала, и в смерти его сына, и в том, что у нее не родились дети — во всем.