Под тяжестью болезненных воспоминаний и пережитого кошмара, губы бабы Кили задрожали и она, опустив глаза, несколько секунд горестно раскачивалась из стороны в сторону. Но через минуту, словно подталкиваемая какой-то внутренней силой и желанием освободиться от накопившейся в душе горечи, она вновь горячо заговорила:
- Несчастные люди, внучек, были тогда так унижены этой «народной» властью и озлоблены, что готовы были за вилы браться. Столько страданий вокруг было, столько горя и слез, что сейчас людям это даже представить невозможно.
У моих родителей после того, как их выгнали из хаты и повесился Вася, тоже глаза от слез не просыхали. И они еще какое-то время надеялись на то, что там – наверху, власть, которую называли «народной» разберется по-справедливости и вернут им хату, ведь такого еще никогда не бывало, что бы просто так, ни за что взять и выгнать людей из их же собственной хаты на улицу, даже детей… Но, чем дольше они смотрели на происходящее в селе, тем больше убеждались в том, что власть коммунистическая уничтожает людей осознанно, с определенной целью, и уже тогда они стали понимать - с какой, только сделать они уже ничего не могли.
Боже, Боже…
А после того, как их выгнали из хаты, они какое-то время тоже жили тут, с нами. И кроме них, меня, деда Вани и двух наших детей, еще мой брат Федя, баба Наташа, ее дочь Маша и сын Петя с женой и двумя маленькими детьми в этой вот хате тогда ютились,… тринадцать человек покатом в одной комнате на полу тогда спали.
Потом для Пети, Маши и мамы с папой мы землянки на краю села вырыли, и они туда жить перебрались, а Федя в село Гребенники к брату Родиону жить пошел.
Вот так, внучек, в те годы Советская власть приобщала людей к новой жизни. Нескольких человек с нашего села, не пожелавших «жить счастливо» и пытавшихся сопротивляться этому – расстреляли, и к 1930 году в колхоз вступили все жители нашего села,…ну и мы, естественно - а куда нам было деваться: корову, кормилицу нашу, Миланку, в колхоз забрали, все зерно наше - тоже…
А перед этим, помню, собрали нас, жителей села у сельской управы, и там, среди наших местных активистов - несколько приезжих начальников было. Сначала они нам что-то про царя рассказывали и про мировой империализм, а потом они нам показали портрет мужика какого-то волосатого и сказали, что этот мужик создал коммунистическое учение, по которому нам предстоит жить дальше, и что зовут его - Карл Маркс. Потом нас спросили, согласны ли мы, что бы наш колхоз назывался его именем… Кто «за», сказали нам - поднимите руки.
Мы – подняли.
Потом перед нами выставили уже живого мужика какого-то и спросили: «Кто за то, что бы он был вашим председателем колхоза?».
Мы вновь проголосовали «за».
Вот так, внучек, начиналась наша новая, социалистическая жизнь. Меня после этого определили работать в поле – полеводом, а деда Ваню определили работать на конюшню.
Работали мы в колхозе от зори до зори по двенадцать – четырнадцать часов в сутки, и все бесплатно: «палочки» нам тогда вместо зарплаты в учетный журнал за каждый отработанный в колхозе день ставили – «трудоднями» они назывались. А если ты, к примеру, не выполнил дневной план по прополке кукурузы – а это до 35 соток в день, то даже эту палочку тебе не поставят. Плохо ты себя чувствуешь или хорошо, это никого не интересовало: план был один для всех, и попробуй его не выполни.
А в конце года, после того, как колхоз рассчитается выращенной сельхозпродукцией с государством, остатками этой сельхозпродукции уже и с нами, колхозниками, за каждую «палочку» колхоз расплачивался: в лучшем случае несколько мешков зерна нам выдавали. А бывало и так, что ты весь год бесплатно проработаешь, а в конце года в конторе какие-то перерасчеты сделают, и получалось, что ты колхозу еще и должен что-то. Кроме этого, нам еще и налоги неподъемные установили, и попробуй их государству не отдай…
В конце 1931 года, я как сейчас помню, к нам во двор представители власти зашли и молча прямиком в сарай направились. Я за ними, а они, ничего мне не говоря, стали все три наших мешка с кукурузой из сарая выносить,… причем даже и тот мешок, что мы для посева на следующий год планировали.
Помню, вцепилась я в тот мешок, кричу – не отдам, а они сначала пытались тот мешок вырвать из рук моих, а потом стали избивать меня. Они меня тогда так отдубасили, что я дня два на ноги встать не могла. А дед Ваня в тот день на работе был, и когда он после работы вечером пришел домой и увидел меня избитой, чуть глупостей не натворил. Он за топор схватился, и мы его тогда еле удержали от греха. Я до сих пор с ужасом вспоминаю тот день, ведь если бы мы не смогли деда Ваню тогда удержать, то больше бы мы его никогда не увидели. А он в тот день даже плакал от злости и беспомощности своей.
А зимой этого же года – голод уже стучаться в наши двери начал. Но его еще не было: мы хоть и очень сильно недоедали, и не было у нас в селе, мягко говоря, «прежнего энтузиазма» в работе, но весной 1932 года мы в колхозе поля засеяли. Конечно, посевные площади из-за недостатка посевного материала, который еще прошлой осенью был вывезен куда-то из колхоза, были существенно сокращены, но урожай у нас в колхозе был нормальным, во всяком случае он позволял нам прожить 1933 год без голода. Но этого не случилось: наша «народная власть» - как она сама себя тогда называла, действовала тут у нас, как оккупант на захваченной территории: выгребала все до последнего зернышка, причем не только из колхоза. По домам ходили специальные отряды и забирали у людей все, что у них было: и зерно, и картошку, и яйца, и свеклу, и сухофрукты,… ну абсолютно - все!.. Нам запрещалось даже для себя муку молоть.
- Почему?! – удивился я.
- Не знаю, почему… - баба Киля пожала плечами и после некоторого раздумья, добавила: - Наверное, там наверху кому-то не очень-то хотелось, что бы нам было из чего хлеб выпекать…
Пускай Господь милует,… что нам тогда пережить довелось, наверное, только ему одному известно!
Вновь замолчав, баба Киля горестно закачалась из стороны в сторону.
- Помню, уже поздней осенью 1932 года, под вечер, к нам в дом постучали, причем так постучали, что аж хата вся затряслась, – продолжала баба Киля, найдя в своей памяти еще одно, неповрежденное временем, тягостное событие, - дед Ваня тогда открыл защелку в двери и к нам в хату ввалился Шинкарчук - активист местный и с ним еще несколько его прикормленных ублюдков было.
Приехал он к нам в село Ткачевку со своей семьей еще до революции, и еще мальчишкой вместе с отцом своим он коров наших сельских в плавнях пас. Они жили бедно, в конце улицы, и когда он проходил мимо нашей хаты, нам его всегда так жалко было,… давали ему, что могли, и не только мы… А потом, после революции, его словно подменили.
Он ходил в кожаной тужурке, в каких тогда комиссары ходили, и принимал активное участие в «раскулачивании» тех людей, кто жил немного лучше других. Вел он себя в селе так, словно он тут царь и бог - многих он тогда людей из домов своих повыбрасывал.
Так вот, зашел он сюда,… вон там он стоял, - баба Киля, вяло махнув рукой, показала в открытый дверной проем, ведущий в коридор, - и стал требовать, что бы мы ему имеющиеся в доме продукты, золото и деньги сдали. А если не сдадите по-хорошему, - говорит он, шаря своими наглыми глазами по комнате, - то будет по-плохому: я вас всех из хаты выкину.
- Боже! Боже!.. – баба Киля сжалась вся и на какое-то время замолчала, затем, взяв себя в руки, она продолжила:
Я тогда готова была его убить, гадину! Было у меня желание за вилами сбегать, да куда там - силы мои уже на исходе были. Слезы только от беспомощности по щекам текли…
Перерыли они тогда у нас в хате все вверх дном, даже комнатные цветы из горшков повырывали, сволочи - драгоценности искали… Они тогда готовы были и крошки хлеба со стола собрать и унести, лишь бы нам не достались, только не было у нас этих крошек - корой акаций мы уже тогда, как свиньи, питались да мышей, пока двигаться могли, ловили - я их вкус до сих пор помню.