Вот из этих ниток я и плету потом канатик специальным морским захватом. Это меня Миша научил ― Валюшкин брат, он служил на флоте. Этот захват одним дви­жением перехватывает сразу три нитки и сплетает их красивым узором; но это не для красоты, а чтобы получился особо крепкий канатик, который я и плету уже четвертый день и еще долго плести буду, потому что за три дня получилось у меня от силы мет­ра полтора; хотя ниток ушло ― тьма. Зато будет очень крепко и ку­рятник ни за что не вырвется.

А курятником он называется потому, что таскает кур. Так Славка говорит. Вооб­ще‑то он не Славка, а «дядя Слава», но его все взрослые зовут «Славка», поэтому и я его про себя тоже «Славка» называю, хотя и обращаюсь к нему «дядя Сла­ва». У него большой чуб и синие глаза как у поэта Есенина (я видел в книжке на картинке голову поэта Есенина).

Так вот, Славка говорит, что сам видел, как курятник утащил от дома курицу. Нале­тел, подхватил ее когтями и унес…

Я представляю, как это могло бы выглядеть: огромный хищный курятник пикирует с неба и хватает курицу… И правиль­но делает. А как же иначе? Ведь он ― дикий хищ­ник!

У него даже цвет хищный. Курятник не гладкий, как домашние куры или гуси или даже как некоторые дикие, но не хищ­ные птицы, ― он пестрый. Это очень особая пе­строта у него, по ней сразу чувствуется, что курятник ― хищник. Перо как найдешь на поле, сразу понятно, что это перо от курятника, и сразу видна в нем небывалая сила и хищность.

Вот доплету канатик до нужной длины, подсторожу курятника на приманку и пой­маю его, чтобы подержать в руках…

А потом отпущу, и он снова полетит высоко–высоко…»

ВАЛЕНТИН

…Сам же до­стал бу­магу и напис­ал шаху ди­вов письмо, в коем уведомл­ял о сво­ем благополучн­ом прибыт­ии на зем­лю лю­дей…

(Хорас­анская сказка)

«14 мая. Дорогой Валентин!

Первым делом поздравляю тебя с юбилеем! Здоровья, счастья, чтобы дела уда­вались и чтобы люди вокруг были хоро­шие! Шестьдесят ― отличный возраст. Осо­бенно когда ручищи еще железные… Небось потешаешься сейчас, вспоминая себя тридцатилетнего? То‑то.

Уверен, что ты немало удивлен моим письмом. Удивлен, удивлен, чего уж там. В жизни тебе не писал, а тут вот, пожа­луйста.

Я ведь сейчас в Туркестане. Гоняю по пустыне своих воробьев. Счастлив этим без­мерно. Может, потому, что я сейчас далеко, показалось особенно важным высказать тебе нахлынувшие на меня вдруг, ни с того ни с сего, воспоминания.

То есть и не очень‑то вдруг. Потому как про Волгу, про Едимново и про все там происходившее постоянно думаю. А вот что действительно вдруг, так это то, что сего­дня утром проснулся не в пять тридцать, как всегда, а на час раньше; подско­чил от неудержимой потребности (как от вспышки какой‑то в голове), не откладывая, сесть и написать тебе.

И еще мне очень важно стало вместе с поздравлениями поблагодарить тебя сей­час за внимание и терпение, которые ты мне уделил в те, уже далекие, солнечные и теплые времена. Извиняй за сантименты, но это важно. Так что не будем отклады­вать: Поздравляю и Спасибо!

Теперь по порядку. Во–первых, мы с тобой виделись после моего детства три раза. Первый ― в августе семьдесят вто­рого, когда мы приехали в Едимново с Мар­кычем. Это было как раз то лето, когда горело все, дым везде, все леса для отдыхаю­щих закрыты были. Слайды у меня есть: в полдень ― как сумерки вечером. Ты по­мнишь, еще ветер был такой, что свалил ночью Вышку.

Елки–палки, вот бывает ведь. Все мое детство прошло под знаком того, что «на Вышку можно будет залезть, когда вы­растешь». Приехав тогда, первое, что сделали, ― влезли на нее. Оказавшуюся на самом деле обычной триангуляционной вышкой (она к тому времени почти вся прогнила ― время), но все же не потерявшую для меня притягательности и остав­шуюся на всю жизнь загадочной Вышкой До Неба.

А когда ночевали на острове, начался ураган с грозой. Сам знаешь, какие грозы в Едимново: молнии шатром одновре­менно со всех сторон. Встаем утром ― Вышки нет! Рухнула от ветра в ту ночь после того, как я влез на нее в свои семна­дцать лет, реализовав заветную детскую мечту, хранимую больше полжизни. Дождалась. Дала возможность почувство­вать вкус достигнутого; дала понять, как это важно ― успеть.

Потом мы виделись с тобой через полгода, когда в январе семьдесят третьего мы приехали с Митяем на зимнюю охоту. Помнишь его? Рожа у него такая веселая и светлые волосы торчат во все стороны, как солома. Мы тогда останавливались у тебя, а потом ушли дальше, к егерям на Завидовский кордон.

Последний раз мы виделись еще через восемнадцать лет, когда после стольких рассказов про Едимново я впервые при­вез туда (на один день!..) Лизу с Васькой. Дое­хали до Мелково, оставили машину для присмотра во дворе крайнего домика у какой‑то бабушки и уселись на берег дожидаться ― авось кто перевезет.

Васька такой воды еще не видел, ему Московское море и вправду как море, ковы­ряется в песке, лазает по мосткам с прилипшей на досках рыбьей чешуей, а у меня дрожит все внутри от каждого крика пролетающей крачки, от сознания того, что я снова здесь. Сидим ждем, порядков новых не знаю, есть ли сейчас перевоз на тот берег, как раньше, или нет.

Лодка пришла с вашей стороны, из нее высадился мужик в очках, а девочка–под­росток (рулевым на моторе) и женщи­на- бабушка остались в лодке, провожали муж­чину. Потом женщина отошла к домам, а я подошел к девчонке ― не переве­зут ли. Она ответила, что надо у бабушки спросить. Женщина скоро вернулась, и я сразу ее узнал. Это оказалась Валя Ка­раванова Валеркина бабушка. Вот ведь! Тридцать лет прошло, а я узнал! А она смотрит на меня пристально так, по–дере­венски строго.

-―Полозов?

― Да, но как же вы меня узнали? Я‑то вас сразу узнал, запомнил с детства, вы и не изменились совсем. Вы ведь Валя Караванова, Валеркина бабушка, так?

― Мама, а не бабушка… Бабушка… Бабушка уж двадцать лет, как на кладбище. Это ведь мы Валерку и привезли. А это ― его дочь. Эх ты, Полозов…

Валеркина дочь смотрела на меня поверх своего обветренного носа с отстранен­ным умеренным интересом, как под­ростки смотрят на что‑то диковинное и тем до­стойное внимания, но при этом не относящееся непосредственно к их реаль­ной дей­ствительности.

Ё–моё… Я настолько погрузился в свои детские ощущения, что всамделишное по­явление передо мной этого узнаваемо­го женского лица, перенесшегося прямо из детства, вытеснило из моего сознания чувство реальности и прошедшие трид­цать лет.

У меня от стыда аж такт сердца проскочил, екнуло.

― О, Господи, ну конечно. Извините. Забыл я про время, отвлекся…

Тебе смешно, поди, это читать?

Интервалы по пятнадцать лет.

Вспоминаю посреди здешних гор и пустынь Едимново без ностальгии, умиротво­ренно, с удовлетворением от того, что все было, как надо. Как можно вспоминать лишь безоговорочно счастливое из детства, те особые моменты, которые предопре­делили впоследствии многое важное, может быть ― главное. Без Едимново я бы биологом не стал, это факт. И свою роль в этом сыграл ты. Сам‑то ты конечно же ни­чего этого не помнишь, но я запечатлел некоторые моменты своим детским восприя­тием крепко–накрепко.

Первый ― когда я тебя месяц доставал бесконечными просьбами взять меня на охоту. Мне было лет пять–шесть, а ты уже несколько лет, как из армии вернулся то­гда.

Короче, договорились в один из дней, что завтра идем. Еле уснул накануне от вол­нения. Утром Мама меня будит, а око­ло кровати ты сидишь в черном флотском бу­шлате, привезенном со службы. Бушлат этот помню на уровне фактуры мате­рии, ца­рапин на желтых металлических пуговицах и особого мужского запаха (махра и еще что‑то).

Вышли из дома и пошли мимо кладбища, у которого редкостный забор: приземи­стые деревянные столбы, а между ними по три круглые толстые жердины одна над другой с интервалом в полметра; шершавые, серые от солнца и ветров, теплые к ве­черу. На них так удобно лазить, как специально сделаны ― и размер удобный, и про­межутки как раз ― ни много, ни мало. И стоять, и сидеть на них хорошо, и даже ле­жать животом, глядя через силуэты крестов на медленный закат. А в за­рослях сире­ни обломки старинных обелисков зарастают ― черный мрамор с непонятными ятя­ми, осколки каких‑то заблуд­ших заморских баронов. Я еще все думал про странные нерусские фамилии ― кто такие? Чего ради это они вдруг к нам в Едимново?..