Но одно дело было сказать «да» миссис Гендерсон, другое — убедить Анг Ламу.
— Ты слишком слаб, — возражала она. — Ты опять заболеешь или поскользнёшься на льду, упадешь и убьёшься.
— Что ты, я буду осторожен, — сказал я. — Как всегда.
— Это слишком опасно.
— Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то, за что мне платят.
— Это безрассудство, — настаивала Анг Ламу. — Тебе нет дела до меня и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьёшься.
— Ничего подобного. Но такова моя работа, моя жизнь. Неужели ты не понимаешь этого? Ты командуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато, что касается Эвереста, я не позволю никому вмешиваться.
— Ты с ума сошёл. Ты убьёшь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.
— Хорошо, я погибну. Но уж если мне придётся помирать, то лучше на Эвересте, чем под одной крышей с тобой!
Думаю, все мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе. Мы разругались, потом помирились, потом опять разругались. Наконец Анг Ламу убедилась в моей решимости и сказала:
— Ладно, твоя взяла.
Итак, эта сторона была улажена. Однако я не менеё жены беспокоился о денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь я или нет. Мне предлагали хорошую по старым понятиям оплату: основное жалованье триста рупий в месяц (рядовые шерпы получали сто — сто двадцать пять), в случае моей гибели семье полагалась компенсация в размере двух тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что было условлено со швейцарцами, и вчетверо больше того, что было раньше. Однако в мире произошли большие изменения, стоимость жизни заметно возросла, и даже такая оплата не составляла достаточного обеспечения. Я решил переговорить с Рабиндранатом Митрой, молодым образованным бенгальцем, владельцем типографии в Дарджилинге — за последние два года он стал моим близким другом и советчиком. Он обещал, если со мной что-нибудь случится, устроить сбор средств в пользу моей семьи.
Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму. Вставал рано утром, нагружал рюкзак камнями и совершал длительные прогулки по холмам вокруг города — так было у меня заведено уже на протяжении ряда лет перед большими экспедициями. Я не курил, не пил, избегал пирушек, которые обычно очень люблю. И все это время думал, планировал, строил предположения, как пройдет мой седьмой поход на Эверест. «На этот раз ты должен одолеть вершину, — твердил я себе. — Одолеть или погибнуть…» И ещё: «Все это так, но ты не можешь взять вершину один. Кто-то будет идти с тобой. На большой горе ты не можешь уйти от своих спутников и подняться на вершину один. Даже если бы ты сделал это и вернулся обратно живой, никто тебе не поверит… На этот раз с тобой не будет Ламбера. Кто же это будет? Кто-то будет, и мы взойдём на вершину вместе. Взойдём. Должны взойти. Либо я возьму вершину, либо погибну…»
Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали двадцать шерпов, в соответствии с заказом англичан. Отряд получился сильный, в него вошло большинство ветеранов Эвереста, участники разведывательного восхождения 1951 года и швейцарских экспедиций. Старшим по возрасту был мой давнишний друг Дава Тхондуп. Хотя ему было уже около пятидесяти и он никогда не отказывался выпить, если представлялась такая возможность, он оставался одним из лучших восходителей [13]. Двое младших были мои племянники — Топгей, поднявшийся за год до этого на Южное седло, и Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором я также не сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис Гендерсон, я предупредил наших людей, чтобы они не устраивали споров и неприятностей из-за денежных вопросов — бакшиша не ожидается и требовать его не надо; если же возникнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлетворению.
Я уже приступил к исполнению обязанностей сирдара со всеми вытекающими отсюда проблемами, а скоро мне опять предстояло стать к тому же и восходителем. Снова меня ожидала двойная работа, которая вымотала из меня все силы, когда я был вместе со швейцарцами. Однако ничего другого не оставалось. Ради возможности пойти на Эверест я согласился бы на любую работу, начиная с судомойки и кончая погонщиком йети.
Выход из Дарджилинга был назначен на 1 марта, и чем ближе надвигался этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С нами пошли многие женщины, одни до Намче Базара, другие до базового лагеря; говорят, после нашего ухода Тоонг Соонг Бусти напоминал заброшенную деревню. Поскольку швейцарцы побывали так близко от вершины, вероятность успешного штурма казалась большей, чем когда-либо, и нас провожали с особенным почётом. Когда я заходил проститься с друзьями, они клали мне на плечи особые шейные платки — кхада. Мой друг Митра (я зову его Роби Бабу) дал мне с собой небольшой индийский флажок, сказав при этом: «Донеси его до заветного места». А моя младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до «заветного места», если бог этого захочет и будет добр ко мне. Затем мы попрощались, и я был рад, что прощание с семьёй происходило дома, а не на глазах у людей, потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чувства в подобных случаях.
Мы снова двинулись по знакомому пути: сначала вниз на равнину, затем поездом на запад до Раксаула, а оттуда вверх в Непал. Мы ехали в одежде, полученной в различных экспедициях, и представляли собой, должно быть, живописное зрелище. В Катманду нас ждали уже несколько англичан, остальные прибыли почти одновременно с нами. Помимо полковника Ханта, майора Уайли и Хиллари, которых я уже упоминал выше, собралось ещё семеро альпинистов: Том Бурдиллон, Чарлз Эванс, Альфред Грегори, Джордж Лоу (он, как и Хиллари, был с Новой Зеландии), Уилфрид Нойс, Джордж Бенд и Майкл Уэстмекотт. Приехали также экспедиционный врач Майкл Уорд, учёный Гриффит Паф, который собирался произвести разного рода наблюдения, и Том Стобарт, кинооператор. Наконец несколько позже прибыл корреспондент «Таймс» Джемс Моррис (его газета участвовала в финансировании экспедиции}».
Англичане встретили нас очень тепло, но, к сожалению, почти тотчас же начались осложнения. Должен повторить здесь то, что говорил раньше, — рассказывая о подобного рода недоразумениях, я стараюсь быть искренним, говорить лишь о том, что происходило на самом деле, никого не обвиняя и не упрекая. Шерпская поговорка гласит, что в большом доме не без ссор, — и действительно, я не помню экспедиции, в которой все прошло бы совершенно гладко от начала до конца. Но экспедицию 1953 года отличает от других большое внимание, которое уделяла ей впоследствии печать. Люди разного рода стали извращать факты для своих целей, так что многое в конце концов стало выглядеть совсем иначе, чем было на самом деле. В своей книге об экспедиции полковник Хант (ныне бригадир сэр Джон) почти совершенно не касается имевших место осложнений [14]; и, возможно, он прав, потому что составлял официальный отчёт, писал как англичанин для англичан, и, разумеется, ни одно из случившихся недоразумений не имеет какого-либо значения в сравнении с величием совершённого. Однако каждый человек рассказывает свою историю — точно так же, как он живёт свою жизнь, — основываясь на своей собственной точке зрения. А моя история не «официальная». Я не англичанин, я шерпа, я должен рассказывать то, что видел и пережил сам, а не кто-нибудь другой, иначе моя книга не будет искренней и не будет ничего стоить.
Первое осложнение возникло в день нашего прибытия в Катманду и было связано с устройством шерпов на ночёвку. Нам отвели для этой цели гараж, бывшую конюшню при британском посольстве (альпинисты разместились в самом посольстве), и шерпам это пришлось не по душе, особенно потому, что там не было туалета. Мне трудно упрекать их за это, ведь наш народ давно уже перерос уровень «кули»; я сообщил о недовольстве шерпов англичанам и хотел было обратиться в гостиницу, чтобы выразить этим наш протест. Однако было уже слишком поздно, кроме того, я стремился уладить недоразумение, а не усугублять его. Поэтому я сказал шерпам: