— Иногда, — промолвил Александр Александрович, — я будто слышу голоса отца, матери, друзей, близких. Песни далекой юности, спокойную речь учителя и плач старухи, безнадежный, страшный, над умершим сыном. Потом я слышу запахи цветов, самые разные, самые тонкие, ведь каждый цветок пахнет по-своему, свой запах имеют разные сорта яблок, смородины, деревьев.

Мгновенно я вспомнил, как Дейнека любил сам растить цветы. Раз он привез шесть кустов жасмина и посадил на участке дачи в Переделкине. В последний год жизни взял да и вырастил целую грядку астр.

Стемнело. Крымский мост прочертил закатное небо.

— И может, оттого, что я так много встречал несчастья, горя, — тихо сказал Дейнека, — я уразумел, что это все скрашивают песня, задор, искусство и что есть в мире красота. Искусство — это немножко идеал. Я считаю: искренность — основа искусства.

… Над Москвой-рекой летали чайки. Их крики, пронзительные, тревожные, волновали душу. Высоко на холме горело золото куполов кремлевских древних храмов.

Дейнека был неразговорчив.

Его большая жизнь была до края наполнена творчеством, работой, работой и бесконечными совещаниями, советами и прочими хлопотными обязанностями.

Но иногда выпадали дни, когда Дейнека отдыхал.

Эго были дни поездок, путешествий. К сожалению, они были не часты. Мне посчастливилось не раз сопровождать его в этих странствиях, и они оставили у меня неизгладимое впечатление.

Ведь обычно Дейнека был внешне суров, порою неприветлив, даже колюч. Его собранная, всегда немного напряженная, спортивная осанка, острый, все видящий взгляд, ироническая манера разговаривать делали его не всегда приятным собеседником.

Может быть, виною этому сложная судьба художника, прошедшего долгий путь новатора, впередсмотрящего.

… Валдай. Полдень. Выехав на машине затемно из Москвы в Ленинград, мы решили сделать привал на поляне березовой рощи.

Тишина. Огромный зеленый мир окружал нас. Много есть красивых мест в России, но кто хоть раз побывал на Валдае, никогда не забудет нежную прелесть этого края. Ласковый шелест берез, голос ручьев, пение птиц, шепот ветра.

— Красота, — сказал Дейнека. — Ведь в городе, в этой суете, мы не видим божьего света. Все куда-то мчимся, спешим, а к концу выясняется, как я на днях прочел у одного большого писателя, что спешили не туда. Но оставим эту неразбериху на совести тех, кто «спешил не туда».

— Поэты-лирики прошлого века жили куца как неспешно. Писали стихи неторопливым ямбом. Воспевали природу, любовь. В начале двадцатого века многое сместилось — сбило у многих поэтов этот лирический дар.

Дейнека вздохнул и вдруг встал.

— Да, все не просто, очень не просто…

В высоком летнем небе неспешно плыли облака. Белоснежные, громадные.

Солнце зажгло цветы на полянах, будто сама радуга спустилась на землю.

Мир природы, вечной, прекрасной, окружал нас.

И вот в этот миг случилось то, чего я меньше всего ожидал, хотя знал Александра Александровича треть века.

Дейнека начал читать Пушкина, Тютчева, Блока. На память. Читал вдохновенно.

Потом вдруг как будто увидел меня и, наверно, заметив мою ошалевшую от радостного удивления физиономию, подошел ко мне и, сильной рукой подняв с земли, встряхнул, хлопнул по спине.

— Ты знаешь, меня приучил к чтению стихов Маяковский!

У него была феноменальная память.

Он знал наизусть «Евгения Онегина», «Полтаву», «Медного всадника», почти всего Лермонтова, Некрасова, Блока…

Когда не писал и не был чем-нибудь занят, то, гуляя или просто отдыхая, бормотал стихи.

Он сочинял все время.

Глядя на него со стороны, человек, его не знающий, мог подумать, что этот огромный, коротко стриженный дядя не совсем нормален.

— Кстати. — Тут Дейнека усмехнулся. — Ты убежден, что все большие поэты, художники, композиторы всегда уж больно уравновешенны и нормальны… Но это записывать не надо. — И он снова рассмеялся.

— Юность — хорошая пора, — проговорил Дейнека. — Мы в эти годы были все немножко сумасшедшие. Била ключом энергия. Так хотелось все постичь. Все понять.

— Моя юность — гражданская война. Чего только я не испытал в те буревые годы! Не раз впритык видел в глаза ту, кого в народе называют «курносой».

Но тогда никто, и в том числе я, не думал о себе.

Несмотря на голод, разруху, тиф, мы шагали, шагали, шагали…

Вперед — в Завтра!

Так в ледяную стужу и в зной я, как и тысячи моих двадцатилетних сверстников, протопал с боями по полям России под «Левый марш» Маяковского.

Нас провожали в путь и вдохновляли боевые марши, песни.

Нас поднимали в бой «Окна РОСТА» Маяковского.

Это было время незабываемое.

Помню, как в Курске я и мои друзья выпускали свои первые «Окна РОСТА», пользуясь стихотворными подписями Маяковского.

Его слова, чеканные, звонкие, заставляли нас напрягать наши кисти и карандаши, быть более меткими и острыми. Нам пришлось на ходу переучиваться и забывать провинциальные приемы. Это была большая школа.

— Маяковский был со мною везде, — продолжал Александр Александрович. — Я носил с собою в кармане гимнастерки вырезки с его стихами из газет и журналов. Это были затрепанные, засаленные клочки бумаги. Но я сохранил их и берегу до сих пор с нежностью, как самое дорогое.

Многие стихи Маяковского я учил наизусть, и однажды не знаю, какая нечистая сила вынесла меня на самодельную трибуну читать стихи моего любимого поэта.

Это был небольшой полустанок в степи.

На фоне красных теплушек расположилась прямо на шпалах, на перроне толпа красноармейцев… 1919 год.

Москва. 1930 год.

Дейнека тогда по просьбе Маяковского и Мейерхольда писал эскизы декораций. И, конечно, он был бесконечно огорчен холодным приемом «Бани». Правда, некоторые неполадки (какие бывают на премьерах) были. Однако суть рассказа Александра Александровича, вся трагичность этого эпизода из жизни автора пьесы — Маяковского — имели весьма неожиданный финал…

Цветущая яблоня.

Как известно, Владимир Владимирович при всей своей громоподобное™ был весьма сдержан в проявлении личных эмоций. После конца премьеры он пропал…

И вот Дейнека ищет Маяковского в театре.

Не находит его. Выбегает на улицу.

Вдруг видит стихотворца.

Он стоял у афиши и пристально всматривался в лица выходящих из театра. Глаза были мокры, он плакал.

Маяковский и слезы…

«Это невозможно», — подумал мгновенно Дейнека.

«Владимир Владимирович! Что случилось?» — выпалил молодой художник.

«Саша!» — улыбнулся сквозь слезы Маяковский. — Машина времени не сработала. Нас не поняли…»

Поэт положил свою массивную руку на плечо Дейнеки и замолчал.

— Дело в том, — заключил короткий рассказ Александр Александрович, — что по ходу спектакля действительно заело механизм «машины времени».

Это была простая театральная накладка.

Так я в первый и в последний раз увидел слезы на глазах Маяковского. Это была для него нелегкая пора.

Такова правда жизни.

Дейнека. Сегодня это не просто имя художника. Дейнека — это мир образов, вошедших в нашу жизнь как некая объективная реальность.

Реальность, осязаемая, закрепленная навечно в великолепную пластическую форму. Художнику удалось найти обобщенный образ своего современника, и мы восклицаем: «Дейнека!», когда видим юных, молодых спортсменов, летчиков, людей труда.

…Я вспомнил неотразимое очарование полотна «Мать» Дейнеки. Магическую простоту и невероятную сложность картины. Колдовскую притягательность образа молодой женщины и в то же время ее гордую недоступность.

Непостижимое соединение интимности и величия.

Века пролетели, сменились названия государств, изменились формы их устройства, а тема мадонны жива и будет жить, пока живет Земля.