Поистине права народная мудрость: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать..

Взгляните на картины Перова.

Вмиг станет ясно, в какую невозвратную пропасть кануло прошлое. Голос совести, гражданское чувство художника сделали, казалось, невозможное. Пластически совершенно, остро раскрыты будни трудового люда.

Судьбы детей, не знавших детства.

Одна стена выставки во втором зале. Пятнадцать шагов. Несколько полотен. Не ждите в них страстей, эффектов.

Все обыденно.

Скупо.

Правдиво.

И эта истина куда ужаснее любой лжи. Почти во всех холстах царит тишина. Разве вой собаки да голос вьюги нарушают безмолвие. Оно куда пронзительнее шума и грохота, крика.

«Тройка»

Широко известные, хрестоматийные, памятные с детства: «Тройка»,Проводы покойника», «Спящие дети»…Шедевры. Вижу, как некто, наморщив нос, молвит вяло: «Литературность в живописи XX века — моветон. Эти иллюстрации рассчитаны на сентиментального зрителя.

Не вступая в споры, можно посоветовать прочитать высказывание известного пейзажиста А. А. Киселева, процитированное Репиным в «Далеком близком»:

«Пусть новейшая художественная критика упрекает наших художников в идеях… называя эти идеи тенденциями. Мы не имеем причины стыдиться этих тенденций, завещанных нам такими писателями, которым как гениальным художникам поклоняется современная Европа (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Толстой). Тенденции эти не идут вразрез с идеалами нашего искусства. Напротив, они одухотворяют и возвышают его. Чистые от всяких корыстных и эгоистических побуждений, они-то и есть идеалы этого искусства, без которых оно не могло бы и существовать».

Мужественно.

Четко звучат слова мастера-реалиста.

И они полностью относятся к Перову-художнику, запечатлевшему забытое прошлое.

Перов не находил себе места.

Бродил, бродил по старым кварталам Москвы. Посещал закопченные шумные мастерские.

Взбирался на чердаки, заваленные рухлядью. Пугал обитателей своим пристальным взором.

Спускался по стертым от времени, осклизлым ступеням в мрачные подвалы. Эти трущобы были заселены трудовым людом.

Везде кишели дети. Оборванные, неухоженные.

Художник искал в этих забытых богом местах героя будущего полотна. Мелькали дни. Картина ждала…

Однажды он зашел в бойкую портняжную, где за гроши латала дыры беднота.

Живописец внезапно услыхал сиплый бас:

«Барин, чего забыли в наших краях, а?» Перов вздрогнул.

Перед ним стоял вальяжный хозяин. Розовая косоворотка. Фуражка с лаковым козырьком, надетая набекрень. Жилетка с золотой цепочкой часов. Хромовые сапоги. Это был поистине «князь» сих мест.

Проводы покойника.

Василий Григорьевич смешался: что он мог сказать? Разве поймет этот ражий детина, как ему нужен «коренник» для «Тройки»? Символ угнетенности юной души.

Наконец судьба будто смилостивилась. Тверская застава… Густая толпа. Гам, крик. Шумиха. Торгуют всяческой снедью. Горячий сбитень. Ливер. Семечки. Пестрая карамель.

Перова чуть не сбил с ног парнишка-рассыльный. Бедняга тащил, как гном, огромный тюк.

Мастер вгляделся в его перекошенную потную мордашку.

Опять не он. Задержали на миг зеваки. Полупьяный мужик танцевал «барыню» с медведем. Художник собрался восвояси.

Как вдруг перед ним возникла немолодая крестьянка.

Рядом понуро плелся белобрысый мальчонка…

Это был точно «коренник»!

Долго-долго пытался объяснить перепуганной женщине (а она видела в нем лишь богатого господина в шубе), что ему надо обязательно сделать набросок с ее сынишки.

Не более.

Наконец сговорились.

Студия.

Вскоре малыш оцепенело застыл в позе. Перов спешил, спешил окончить этюд. Мать сидела в креслах поодаль. Все кругом казалось ей странным и дивным. Особо пугала большая белая женщина из гипса. А со стен не спускали глаз десятки разных бородатых и безусых лиц.

Набросок был окончен.

Потом художник стал вписывать прямо в холст, стоящий на мольберте, образ юнца. Тогда уж материнское сердце не выдержало. Ее кровинушка возник на полотне как живой. Только зачем заставили тащить втроем эти санки с огромной бочкой?.. Ну, барину видней. И женщина вынула скомканный платок. Вытерла глаза.

Прошло несколько лет.

«Тройка» давно-давно была завершена.

Картина ошеломила всех… Перов получил звание академика. Жизнь, работа продолжались… Но художник не забывал того деревенского мальца, который помог ему окончить холст.

«Какова его судьба? — думал Перов. — Что с ним?» — не раз томила мысль. И в одно из таких мгновений… раздался робкий, еле слышный стук. Почти шорох. Василий Григорьевич распахнул дверь. Перед живописцем возникла бедно одетая крестьянка.

«Тройка». Фрагмент.

Черный платок. Темная душегрейка. Узелок в натруженных руках. Глаза. Глаза светлые, широко открытые. Полные слез. «Что с вами?» — воскликнул Перов. Он не узнал в постаревшем, осунувшемся лице знакомые черты матери «коренника». Но это была она.

Сбивчиво, кратко, трагично прозвучал рассказ. Страшная, неприкрытая правда предстала перед Перовым. Мальчик умер.

— Барин, — прошептала женщина. — Вот деньги. Продала все, что могла. Молю одно: отдай мне лик моего сынка родного. Век буду благодарна.

Перов утешил горемычную мать.

Девизом благородной творческой деятельности Василия Перова могли бы служить сокровенные слова великого Мусоргского:

«Прошло время писаний на досуге: всего себя подай людям — вот что теперь надо в искусстве».

И художник созидал…

Ошеломляет его поразительная, вулканическая работоспособность.

Вернемся на выставку в Третьяковку.

Задумайтесь: ведь все это создано за одну жизнь. За тридцать лет работы… Еще одно чувство неотступно преследует тебя, когда видишь метания, разыскания, бесконечные эскизы. В них осязаемы непрестанные горестные раздумья. Слышишь тревожное биение горячего сердца живописца-гражданина.

«Истинным поэтом скорби» назвал своего любимого учителя Михаил Нестеров…

И еще пророческие строки неотвязно слышатся в залах экспозиции Перова:

«Чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать, страдать...»

Это сказал Достоевский.

Река жизни неумолима.

Ее поток беспощадно стирает и дробит даже твердые камни.

И тогда они ложатся на дно русла как галька, а порою даже песок.

Спящие дети.

Но дар особо целиковых, сильных горных пород — устоять, не поддаться нивелирующему, сглаживающему движению воды.

Тогда мы видим вдруг посреди бурного потока гордую скалу, утес с ломаными, резкими отрогами, оставшимися почти в первозданной красоте…

Так и в искусстве.

Надо обладать очень крупным характером, а если хотите — личностью, чтобы не раствориться, не растерять данных природой свойств.

Нужно, любя и ценя свое время, свой народ, находить свой голос, свою тему.

Так поступали классики мирового и отечественного искусства.

Потому они и остались в памяти человечества…

Но подвиг их жизни, как правило, суров.

Легенды о счастливчиках, пропевших свою песнь, как птичка божья, без заботы и труда, — миф! Кровь и пот, страданье — за счастье творить.

Вот плата за честь называться талантом. За радость, завоеванную в работе, невзгодах, спорах, наконец, борьбе.

Вот правда судьбы любого из великих.