В картине нет манеры, нет эффектных ударов кисти, нет претендующих на виртуозность приемов.

Язык холста прост до изумления, он почти (да простят меня стилисты) коряв.

Это озарение, когда многолетняя школа, заученность руки — все уступает биению сердца и тому восторгу, который сопровождает рождение шедевра.

Саврасов — лирик, и его «Грачи» — пример проникновения в самую суть, душу русской природы.

… Отшумели вернисажи, разошлись зрители. Попробуем разобраться в звучании «Грачей» тогда, в далекую пору. Век назад.

Крамской пришел в восторг от картины. Оценивая пейзажи Передвижной, он писал, что на всех иных полотнах есть «вода, деревья, даже воздух», а душа есть только в «Грачах».

Но не все так верно оценивали «Грачей».

В «Московских ведомостях» некий В. В. писал:

«Хорошенький вид уже чернотой краски дает чувствовать влажность только что сброшенной зимней одежды. Вы как будто чувствуете всю сырость и бесплодность минувшей зимы, но, несмотря на прилетевших грачей, нет этого живительного предчувствия наступающей весны».

Вот, как говорится, когда белое видят черным.

Ведь даже сегодня, через сто лет, «Грачи» поражают своей светлой гаммой, полным отсутствием черноты, удивляют своей цветной мозаикой.

Однако досадно, что подобные оценки, происходящие от слепоты критика, случаются и сегодня.

Но забудем о таких мелочах, хотя они порою бывают довольно болезненны для живущих.

Представьте себе на минуту, каково было читать Саврасову журнал «Дело», где критик, скрывавшийся под псевдонимом Художник-любитель, писал:

«Мы вообще не большие поклонники художников, которые пейзажи избрали своей исключительной и единственной специальностью, и такая односторонность для нас странна… Пейзаж нужен всякому рисовальщику как фон, как декорация для картины, но сам по себе пейзаж бесцелен!»

Итак, «Грачи» отправились в свой вечный полет… Но вернемся к автору холста, к его печалям и редким радостям.

Пора высшего творческого взлета Саврасова, пора создания «Грачей», отмечена событиями трагическими.

В 1871 году в Ярославле скончалась новорожденная дочка. Это усложнило отношения с женой, так не хотевшей ехать в провинцию. Вскоре скарлатина уносит вторую маленькую дочку — Наденьку.

Эти несчастья глубоко, трагично потрясли живописца.

Он возвращается в Москву.

Но как ни велико горе, а жизнь не остановишь.

И снова замелькали пестрые и пустые дни московских забот, заказов, никчемных долгов.

Трудно, очень трудно после высокого поэтического взлета «Грачей» опускаться на грешную землю.

Но ничего не попишешь.

И все же семидесятые годы отмечены необычайным творческим накалом. Саврасов не теряет высокой требовательности к себе.

Он изгоняет навсегда из своих заказных работ швейцарские мотивы в духе Калама и салонные «виды» имений вельмож. Он предпочитает творчески повторять «Грачей» либо писать картины русской природы.

Семидесятые годы были годами подъема в творчестве мастера. После «Грачей» он создает ряд полотен, среди них «Проселок» (1873), «Радуга» (1875) и «Домик в провинции» (1878).

В эти сложные годы Саврасов отвечает на все трудности работой и работой. Он как бы переносит всю борьбу с жизненными передрягами в свои картины, изображая в них неуемную борьбу света и тени, солнца и надвигающейся грозы.

«Проселок», пожалуй, самый значительный холст после «Грачей». Если колорит «Грачей» — серебристо-перламутровый, то живописный строй «Проселка» — золотисто-жемчужный.

Каким поэтическим ощущением природы надо обладать, чтобы увидеть в липкой грязи размытого ливнем проселка сказочный по красоте, сверкающий мир. Чудо! Только так можно назвать этот холст Саврасова, способный выдержать соседство с любым полотном прославленных барбизонцев.

Загадочно отсутствие техники мастера. Порою она почти топорна (да простят меня еще раз строгие знатоки стиля). Но в этом, наверное, и есть предельная откровенность и динамичность почерка живописца.

В каком-то хаосе буквально нашлепанных красок рождается чудо пленэра.

Но когда вы вглядитесь попристальней, то обнаружите тайную мудрость направления мазков, напряженность красочного слоя в светах, тончайшие лессировки в тенях.

Саврасов обнаруживает в этом холсте раскованность мастерства или, если хотите, ремесла живописца.

Потому так трепетно живет и дышит эта картина.

Мы явственно слышим пение жаворонка, голос горячего ветра, тот нестройный шум и гул, который свойствен нашим просторам.

Мы видим мир живой, полный терпких запахов, борьбы яркого света и теней, полный симфонического звучания.

Саврасов бесхитростно передал то, что до него было видано сотнями художников, — русскую природу…

«Жизнь почти всех великих людей была более трудной, более несчастной, чем жизнь других людей».

Эти слова Эжена Делакруа вспоминаешь не раз, изучая трагическую биографию Саврасова.

К концу семидесятых годов тучи над головою Алексея Кондратьевича сгустились. В свое время у художника отобрали казенную квартиру. На просьбу пейзажиста о возвращении квартиры Совет училища ответил отказом.

От Саврасова уходит жена и забирает детей.

Художника настигает недуг — он начинает слепнуть…

Все эти невзгоды приводят живописца к тяжелой психической депрессии.

Мастер бесконечно одинок в шумном и суетливом мире.

Его уже не согревает даже горячая любовь учеников.

Он начинает дичиться людей, все реже посещает училище.

Несчастья сломили богатырскую натуру.

Трагический финал назревал.

«Господину преподавателю Училища живописи, ваяния и зодчества, академику, надворному советнику Саврасову.

Проселок.

По распоряжению Совета, имею честь уведомить, что 22 мая с. г. Советом Общества Вы уволены от ныне занимаемой должности».

Так коллеги Саврасова решили судьбу одного из самых талантливых художников того времени.

Рдяный свет вечерней зари разлился по небу. Осколки заката опрокинулись в зловонные лужи Хитровки.

Из отверстых пастей кабаков валил смрад.

Лиловые тени сумерек бродили по мокрой булыге.

Призрачные фигуры босяков растворялись в навалившемся мраке.

Зажглись фонари.

По кривому переулку неверным шагом шел высокий мужчина. На его сутулые плечи накинута хламида. Широкополая шляпа, большая всклокоченная седая борода, бледное лицо с горящими впалыми глазами.

Алексей Саврасов… Вот уж скоро десять лет, как изгнанный из училища академик живописи каждодневно обивает пороги кабаков и ночлежек.

«Отрущобился», — говорили люди.

Говорили, вздыхали и ахали…

А Саврасов голодал.

Торговал за бесценок картинами и копиями со своих старых холстов. Никто серьезно и не пытался помочь ему.

И он погибал на глазах всей Москвы.

— Куда? Куда уйти от этой ярмарки? — говорил мастер своему ученику Коровину. — Кругом подвал… я там хожу.

Саврасов был мягок и крайне деликатен. Он смирился со своей страшной участью.

«Я перешагнул Рубикон жизни», — любил говорить художник. Жутко было слышать эти слова от живого человека.

Пятнадцать лет (после увольнения из училища) медленно угасал некогда сильный человек.

Наконец наступил финал…

В отделении для бедных Второй градской больницы скончался Алексей Кондратьевич Саврасов.

Шел 1897 год.

Завершился тернистый путь великого страдальца.

Угас один из самых светлых и добрых талантов России.

Вид на Московский Кремль. Весна.

Саврасов был могуч от природы. Его здоровья хватило бы на десяток обыкновенных жизней.