Как ни парадоксально, но в этом полотне Перов как бы в мгновенья создания вдруг запамятовал многие привычные ему приемы живописца. Его мазок необычен, а в лепке лица — нервозен и, простите за термин, иногда почти пуантилистично дробен. Но эта непривычная цветовая мозаика очень близких и сплавленных вдохновением цветов дала невероятный по мощи и тонкости образ — кристалл…
«Портрет Г. Л. Гиршман», исполненный Валентином Серовым, — шедевр. Аристократично изыскан колорит. Элегантен ракурс фигуры. Точнейшим образом взвешен и прочерчен силуэт дамы.
Предельно четко определен камертон в этой гамме серого, черного и белого — маленький мазок киновари — флакон на туалете хозяйки будуара.
Но поставьте мысленно рядом с портретом Генриэтты Леопольдовны какую-то светоносную, будто пронизанную сиянием детства — Верочку Мамонтову, «Девочку с персиками», — и вмиг все станет ясно…
Такова разница между полетом и… тяжким восхождением на вершину, ценою усилий и мастерства.
Понимая всю рискованность подобных утверждений, сошлюсь на самого Валентина Серова, раскрывающего, как достигал он исполнения десятков великолепных портретов современников, дававшихся ценою невероятного труда, продолжавшегося иногда чуть ли не до ста сеансов.
Один современник записал такое высказывание Валентина Александровича Серова:
««Беда в том, что наша молодежь, боясь академичности, пренебрегает своим ремеслом. А ведь это главное. Надо знать ремесло, рукомесло. Тогда с пути не собьешься»
Он повторил раздельно: «Ру-ко-месло»…
У меня и сейчас в ушах звук голоса, каким это было сказано. Ясно почувствовал я тогда, что «рукомесло» значило для Серова гораздо больше, чем обыкновенно понимают под ремесленным навыком: некое цеховое жречество, как вывод из преемственного знания, связывающего и освобождающего порыв художника».
Вот видите, как все разумно! Трудись, знай. И победишь. Однако не так все просто.
Леонид Андреев, знавший очень близко художника, восклицает:
В. Серов. Дети.
«Серов — невыполним для беллетристического задания. Весь он был для меня неразрешимой загадкой, неразъяснимой и влекущей к себе. Я чувствовал в нем тайну и не находил слов, чтобы разгадать эту тайну. Я только любил его, как человека и художника…»
Тайной для писателя был Валентин Серов.
Ясновидец был секретом для ясновидца.
…И снова вспомним, что «Девушка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» написаны на заре творчества.
Но что заставило импрессионистически «пленэрного» молодого живописца потом стать другим? Почему «рацио» победило «импрессион»?
Думается, что корни этого превращения очень глубоки.
Мир окружавших его моделей — людей светских, высших эшелонов власти, определял, ограничивал темперамент живописца. Серов напряженно и трудно переживал каждый свой портрет, за исключением таких созданий, как «Ермолова», «Константин Коровин», «Шаляпин», «Левитан», когда мастер «пел» свою модель… Такими вершинами его блистательного искусства были «Таманьо» и «Анна Павлова», поразившая Париж.
Правда, иногда Серов вдруг обретал свою молодость, раскованность видения. Это происходило, когда он писал детей. Милых, невинных, еще не успевших обрести жесткую броню характера членов буржуазного сообщества…
Таков «Мика Морозов». В нем весь восторг удивления чудесным неведомым миром. Он готов сейчас, немедля подпрыгнуть и мчаться, мчаться, мчаться. Куда?
Он не знает… Мика счастлив в своем неведении сути жизни…
«Портрет Г. Л. Гиршман», как и ее су пру га В. О.Гиршмана, — изображения представителей элиты.
Хорошо скрытый за светской улыбкой, при всей широте и демократичности лицедействующих меценатов, все же какой-то холодок между ними и живописцем всегда ощутим. .
… О честности, непримиримости Серова ходили легенды.
Всем известно, что живописец, работая над портретом самодержца всея Руси Николая II, бросил писать холст. Протянул свои кисти и палитру императрице, сделавшей свои нелестные замечания по поводу сходства…
Однако Серову приходилось жить и трудиться, и порою со скрежетом зубовным он работал.
В. Розанов уточняет, как трудно было Серову:
«Параллельно тому, как он «заготовляет полотно и основу» для портрета, девственно-чистую, он тяжелыми усилиями должен «очистить и приготовить» душу свою для свежего, для оригинального, для точного восприятия «этого урода, которого буду рисовать» «этой красоты, которую буду рисовать», «это среднее, что буду рисовать»…
Нарисуйте-ка вы «средненькое», о чем хорошо знаете и понимаете, что это «никогда не повторится».
Однако надо представить себе ту артистическую, изумительную по художественному уровню атмосферу, в которой жил и творил Серов.
Ведь его окружали цвет и сила русской культуры той эпохи. Не только окружали, любили, ценили его…
Вот маленький эпизод из театральных будней. Вот, что вспоминает Варвара Страхова-Эрманс:
«…На генеральной репетиции «Торжища» я убедилась в особой остроте глаза большого художника: во время перерыва репетиции, которая шла очень долго, к Варягу-Шаляпину, опиравшемуся до локтя обнаженными руками на свою секиру, из зрительного зала быстро подошел художник В. Серов и говорит ему:
«Федя, твои руки слишком женственны и не соответствуют монументальной фигуре и суровой песне. Пойдем к тебе, я подправлю руки».
И через несколько минут «Варяг» появился с великолепной мускулатурой рук, вполне подходящей к воинственной «песне Варяга».
Известнейший ученый XX века Альберт Швейцер писал:
«Чем пристальнее мы всматриваемся в природу, тем больше мы осознаем, что она наполнена жизнью, и тем яснее нам становится, что жизнь есть тайна».
И это ощущение вечно бьющегося пульса жизни есть во всех лучших полотнах Валентина Серова. Причем кажущиеся открытость и понятность портретов все же оставляют место для особого жгучего и пронзительного ощущения тайны, во всем происходящем на полотне. Это особое свойство темперамента художника, крайне восприимчивого, нервного. Обладающего душой с не всегда осознанными, но постоянно тревожащими ее идеалами.
Все эти качества придают особое очарование его полотнам.
И. Крамской. Портрет П. М. Третьякова.
Как народ, так и каждая даровитая личность имеет свой гений и ясно его отпечатывает на делах своих; особенно на изящных искусствах заметно это.
Когда в мае 1856 года молодой московский купец Павел Третьяков впервые приобрел картину, никому, конечно, и в голову не пришло, что случилось нечто значительное.
Возможно, что и сам Павел Михайлович не сразу осознал всю глубину движения своей души.
Однако минуло менее пяти лет, и представитель «темного царства», столь ярко описанного Островским, составляет «Завещание», в котором говорится:
«Я желал бы оставить национальную галерею… Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, приносящего многим пользу, всем удовольствие».
С этого удивительного заявления до самой кончины почти сорок лет жизни Третьяков отдал все помыслы и чаяния святому делу собирательства лучших творений русских мастеров.
Это был подвиг.
С завидным упорством и твердостью, истово, самозабвенно шел он к заветной цели. С поражающей интуицией и вкусом, обладая особым художественным тактом и чутьем, порою отвергая советы, невзирая на хулу, этот человек менее чем за полвека создал фундамент собрания произведений русской школы, вложив в него само свое сердце. Спору нет, с Третьяковым был его брат, их окружали преданные друзья: Стасов, Крамской, Репин, страстно веровавшие в успех галереи в Лаврушинском переулке.