— Скажи мне, матушка Мари, если Консьянс теперь слепой, он станет таким, как тот нищий, что просит милостыню на паперти?
Мариетта продолжала читать письмо:
«Однако, моя дорогая и досточтимая матушка, не отчаивайтесь: как мне кажется, есть улучшения, и благодаря вашим молитвам, благодаря молитвам госпожи Мари и Мариетты я, если будет на то воля Божья, выздоровею.
Мне хотелось бы передать вам вести о Бастьене, но то, что я о нем узнал, крайне печально. Один гусар, его однополчанин, лежащий со мной в лазарете, видел, как он упал в атаке, сраженный сабельным ударом в голову. Судя по обилию крови, текшей по его лицу после падения, боюсь, что ему раскроили череп.
С тех пор его не видели и никто не знает, что с ним сталось.
Это храбрый солдат и уж безусловно честный малый, по-настоящему помогавший нам, и потому, моя дражайшая и почтеннейшая матушка, я надеюсь, что Вы и наши друзья не забудете его в своих молитвах.
До свидания, дорогая моя и досточтимая матушка, пишите мне при помощи Мариетты в лазарет в Лане. Письмо дойдет до меня и принесет мне огромную радость, несмотря на мою досаду, оттого что я не смогу прочесть его сам.
Почтительно и нежно целую Вас и, пожалуйста, поцелуйте от меня госпожу Мари, Мариетту и маленького Пьера, а у дедушки попросите для меня благословения.
Далее, после имени юноши, начертанного его собственной рукой, следовало нечто вроде постскриптума — две строки, написанные тем же почерком, что и все письмо:
«Теперь Вы сами видите, дорогая моя и досточтимая матушка, что я могу собственноручно поставить свою подпись, а это доказывает, что не все еще потеряно!»
Вначале чтения письмо вызвало страх, а его окончание сопровождалось слезами. Плакали все три женщины; плакал ребенок, видя, что плачут взрослые; притих в своей постели старик.
Хотя мучительнее всех рыдала Мариетта, она сумела унять слезы, ибо с ужасом думала о том втором письме, о которое билось ее сердце, о том письме, где, вероятно, таилась правда, — такая, какую Консьянс не отважился сообщить матери.
Мариетте не терпелось поскорей узнать эту правду, сколь бы страшной она ни была, и потому девушка обратилась к Мадлен:
— Будем мужаться, добрая матушка! Если Консьянс сам написал свое имя, это значит, что он не совсем слепой, а если он не слепой, то и не будет слепым… Держитесь! Что касается меня, то я надеюсь на лучшее, и докажу вам это…
Она лихорадочно искала предлог удалиться и, заметив висящую на стене косу, добавила:
— Вместо того чтобы предаваться с вами отчаянию, я пойду накошу травы для черной коровы, ведь она дает нам молоко, которое мы с Консьянсом ходили продавать в Виллер-Котре. Молитесь за Консьянса: он просит об этом. Я же пойду работать; как говорит господин кюре, труд — это тоже молитва.
И, пытаясь казаться веселой, хотя на сердце у нее лежал камень, Мариетта сняла косу с гвоздя, поцеловала обеих матерей и поспешно направилась к ближайшей рощице, где обычно косили траву, ушла, нервно толкая перед собой тачку с силой, вызванной чрезмерным возбуждением.
Но как только девушка миновала последние дома деревни и вошла в тень первых деревьев, она остановила свою тачку, села на нее, дрожащей рукой извлекла письмо, спрятанное на груди, сорвала печать и прочла такие строки:
«Я хотел написать тебе это письмо от начала до конца собственноручно, дорогая моя Мариетта, пусть даже тебе придется читать его с трудом, ведь в нем есть то, что я хочу сказать тебе и чего не должно касаться чужое перо…»
И правда, эти строки, так же как следующие за ними, было почти невозможно читать: буквы в них наползали одна на другую, а сами строки то и дело путались.
— Ах, бедный Консьянс! — прошептала Мариетта; увидев эту печальную путаницу, она догадалась обо всем и, тяжело вздохнув, стала читать дальше:
«Мариетта, это слишком ужасно, так ужасно, что я не решился написать об этом моей матушке: Мариетта, я слепой!..»
Мариетта вскрикнула; из глаз ее брызнули слезы, и, хотя она с каким-то ожесточением вытирала их, чтобы продолжить чтение, слезы лились так обильно, что несчастная не могла читать сквозь влажную пелену, почти непрерывно застилавшую ей взор.
Однако благодаря усилию воли ей удалось если не осушить, то хотя бы придержать слезы, и она продолжила чтение:
«Мариетта, огнем взрыва сожгло мои глаза! Я ослеп на всю жизнь! Я уже никогда не увижу вас своими глазами: ни тебя, ни матушку Мадлен, ни госпожу Мари, ни дедушку, ни мальчика — никого из тех, кто любит меня!
О Мариетта, Мариетта! Мне после этого не жить!..»
Мариетта не заметила, что она уже читает стоя и что, читая, она рыдает:
«Тщетно призывал я себя к тому смирению, которое в дни тяжких бедствий надеялся найти в глубине души; это невозможно! Я повторяю себе без конца одно и то же: “Несчастный, ты ослеп! Несчастный, ты никогда ее уже не увидишь!.. Уже никогда, никогда, никогда!..”
Но, рассказав тебе обо всем и будучи не таким уж эгоистом, я и не помышляю требовать, чтобы ты еще думала обо мне, чтобы ты оставалась связанной со мной; нет, Мариетта…
Снова приходит весна; хотя я уже не увижу ни зеленых листочков на деревьях, ни облаков на небе, я все же ощущаю, что ветер стал мягче, воздух теплее и душистее; порою ветер доносит до меня запахи полей, как это было в былые дни, когда ты шла впереди меня с огромным букетом луговых и лесных цветов.
И вместе с древесной листвой и розовыми облаками скоро вернутся праздники в наших деревнях, праздники в Лонпре и Вивьере… Мариетта, они придуманы для тебя, эти милые праздники, на которых ты так весело танцевала. Ты пойдешь на эти праздники, Мариетта, чтобы наполнить радостью свои прекрасные юные годы; если бы тебе пришлось страдать и отказаться от себя ради меня, я предпочел бы получить пулю в сердце и лежать с другими мертвецами в огромной могиле, куда сбрасывали моих бедных товарищей в те минуты, когда меня в полуобморочном состоянии проносили мимо!
Однако, Мариетта, у меня есть одна просьба — ради нее-то я и пишу, а вовсе не для того, чтобы огорчать тебя. Мариетта, подготовь постепенно мою бедную матушку к постигшей нас беде… и помоги ей не впасть в отчаяние, о моя возлюбленная Мариетта!..
Твой бедный Консьянс, который возвращает тебе твою любовь, но свою сохранит до самой смерти!
P. S. Если представится случай, пришли мне Бернара: я буду очень нуждаться в нем, когда выйду из лазарета».
— О Боже мой! Такой муки мне не перенести! — воскликнула девушка. — Боже мой, Боже мой, смилуйся над нами!
И она попыталась стать на колени, но силы ей изменили, и она опустилась на землю; руки ее повисли, а голова запрокинулась на бортик тачки.
Минуту или две она оставалась в мертвенном оцепенении, почти без сознания.
Однако ласковый весенний воздух, солнечные лучи майского утра оживили ее; кровь снова побежала по ее венам; она подняла голову, постаралась собраться с мыслями, вспомнила о страшной беде, подняла письмо, упавшее рядом, сложила его, поцеловала и спрятала на груди; затем, словно движимая сверхъестественной силой, она принялась косить и одновременно рвать траву; не прошло и десяти минут, как Мариетта наполнила травой свою тачку.
Затем она поспешно вернулась домой. Взгляд ее был застывшим, брови — немного нахмурены, уста — полуоткрыты. Она разделила траву на две половины: одну бросила в ясли черной корове, а вторую порцию травы, обойдя дом папаши Каде, принесла Тардифу.