Назначение Илджидая означало смещение Бачу-нойона, прежнего наместника великого хана в странах Малой Азии и Закавказья, точнее, подчинение его новому правителю этих областей. Бачу-нойон, как мы помним, был недоброжелателем Батыя. Но от произошедшей перемены Батый ничего не выгадывал; более того, его позиции в регионе должны были серьёзно пошатнуться. С Бачу-нойоном он по большей части не слишком считался. Теперь же в непосредственной близости от его владений появился значительно более влиятельный правитель, человек, всецело преданный Угедееву дому и облечённый Гуюком огромными полномочиями. К тому же Батый с полным основанием мог считать Илджидая своим личным врагом: ведь это сын Илджидая Аргасун грязно оскорблял его во время Западного похода. По некоторым сведениям, Гуюк поручил Илджидаю схватить «тамошних наместников Бату» и тот даже приступил к исполнению этого приказания ³¹. Всё это таило в себе огромную опасность для правителя Улуса Джучи. Тем более что вслед за Илджидаем на запад намеревался выступить и сам великий хан. Ситуация накалялась с каждым месяцем.

Ещё летом 1247 года на восток, в направлении монгольских владений Гуюка, двинулся и Батый со своей ордой. Об этом узнали монахи-францисканцы, возвращавшиеся в Европу. Самого Батыя они встретили в мае в обычных местах его кочевий, но позднее до них дошли слухи о том, что «из своих владений он уже направляется к Куйюк-хану» ³². Правда, продвигался Батый чрезвычайно медленно, не торопясь, так что лишь к весне следующего, 1248 года он достигнет восточных границ Улуса Джучи. Вместе с ним выступили в поход и его братья.

Внешне всё выглядело вполне благопристойно: поддавшись на уговоры родичей и нойонов, Батый, казалось, нашёл в себе силы наконец-то перебороть болезнь и отправиться в Монголию для того, чтобы поклониться новому великому хану, совершить положенные церемонии и, в свою очередь, получить причитавшуюся ему долю подарков. Рашид ад-Дин (ошибочно относивший его выступление ко времени, предшествующему избранию Гуюка) так писал об этом: когда эмиры в очередной раз попросили Бату приехать, то, «хотя он и был обижен на них и опасался печальных событий из-за прежних отношений, но всё же тронулся в путь и двигался медленно» — настолько медленно, что ещё до его приезда ханство было утверждено за Гуюк-ханом ³³. Но готов ли был Бату и в самом деле совершить всё, что требовал от него обычай? И как намеревался встретить его Гуюк? Арабский историк XIV века аль-Омари считал, что и Гуюк, и Бату с самого начала готовились к вооружённому столкновению друг с другом ³⁴. Впрочем, кто знает, чем могли бы закончиться все эти передвижения громадных масс войск во главе с двумя самыми влиятельными, но ненавидящими друг друга людьми Монгольской империи? Не привело бы столкновение между ними — особенно в случае поражения Батыя — к новому жестокому разорению западных областей, в том числе и Руси? Или к новому походу монгольских армий в Европу? Однако произошло событие, в очередной раз круто изменившее ход монгольской, да и всей мировой истории.

На исходе зимы 1247/48 года Гуюк во главе своего войска двинулся в западном направлении. Он объявил о том, что хочет провести тёплые месяцы года в собственном юрте, располагавшемся в районе реки Имиль (или Эмель) и озера Алаколь — в нынешнем Восточном Казахстане и прилегающих к нему областях Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая. Великий хан с детства страдал какой-то болезнью и свой отъезд объяснял исключительно состоянием здоровья: «Погода склоняется к теплу, воздух Имиля подходит для моей природы, и тамошняя вода благотворна для моей болезни» ³⁵. «Он выступил из тех мест и в полнейшем величии и могуществе направился к западным городам», — рассказывает Рашид ад-Дин. По пути Гуюк щедро раздавал деньги и одежды. Люди проницательные тут же заподозрили недоброе, ибо знали, что Гуюк обижен на Бату за его отказ приехать на курултай «и в душе замышлял козни» против него. Наибольшей же проницательностью в Монгольской державе, как известно, отличалась мать Менгу-хана Соркуктани-беги, «умнейшая из женщин мира», тонко чувствовавшая малейшие изменения политической обстановки. Соркуктани и Бату и прежде могли положиться друг на друга; теперь же помощь ханши оказалась для сына Джучи поистине бесценной. Ханша действовала «на основании той дружбы, которая со времён Чингисхана установилась и укрепилась между Джучи и Тулуй-ханом и родами обеих сторон». Она тайно отправила к Бату нарочного с известием, «что прибыл Гуюк-хан в те края не без хитрости». Рашид ад-Дин так передаёт содержание её устного послания Бату: «Будь готов, так как Гуюк-хан с многочисленным войском идёт в те пределы». К этому времени Бату достиг местности Алакамак ³⁶, в семи днях пути от Каялыка — большого города, расположенного в Илийской долине, у предгорий Джунгарского Алатау, на юго-востоке современного Казахстана [40]. Узнав о приближении Гуюка во главе громадной армии (некоторые авторы, явно преувеличивая, пишут о том, что с Гуюком было до 600 тысяч человек), он остановился, поскольку не знал его намерений, и «стал немного опасаться». Известие же Соркуктани-беги окончательно прояснило ситуацию: «подозрения Бату усилились, и он с предосторожностями и осмотрительностью ожидал прибытия Гуюк-хана». Казалось, всё шло к новой большой войне: «Бату держал наготове границы и вооружился для борьбы с ним». Два войска отделяли друг от друга не более десяти дней пути.

Тут-то и пришло к Батыю известие о внезапной смерти великого хана. Всё случилось в стране уйгуров, на пути к столь любимой Гуюком Имили, воздух и воду которой он так жаждал вкусить. «Когда Гуюк-хан достиг пределов Самарканда, откуда до Бишбалыка неделя пути, его настиг предопределённый смертный час и не дал ему времени ступить шагу дальше того места, и он скончался», — витиевато пишет Рашид ад-Дин. Конечно, речь идёт не о всем известном Самарканде в Средней Азии, а о каком-то одноимённом поселении, возможно, основанном согдийцами, выходцами из «большого» Самарканда ³⁸. Древний же Бишбалык, главный город уйгуров, находился в Восточном Туркестане, в полусотне километров западнее современного города Гучен (или Цитай), в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая. Похожие сведения приводит китайский источник: Гуюк умер в местности Канхан-Ир (предположительно к юго-востоку от современного города Чингиль, на севере того же Синьцзян-Уйгурского автономного района). Произошло это «в третьей луне года у-шэнь», то есть между 27 марта и 24 апреля 1248 года ³⁹.

Итак, Батый мог торжествовать. Не сделав ни одного резкого или ненужного движения, но, напротив, медля и выжидая, он дождался того, что ситуация разрешилась сама собой. После смерти Гуюка в Монголии не осталось ни одного царевича или нойона, который мог бы открыто бросить ему вызов или оспорить его старейшинство. По словам аль-Омари, «хатуни и эмиры», находившиеся рядом с Гуюком в момент его смерти, сначала «смутились», но затем «согласились между собой насчёт того, чтобы написать Бату». Они извещали его о случившемся «и о том, что он, Бату, более других имеет право на престол и чтобы он поступил так, как признает нужным». Возможно, аль-Омари в своём повествовании несколько забегает вперёд. Но старейшинство Бату действительно признавалось тогда во всём монгольском обществе. Зная нравы эпохи и особенности монгольской политики того времени, нельзя не задаться естественным вопросом: не приложил ли Бату руку к тому, чтобы ситуация разрешилась именно таким образом? Рашид ад-Дин сообщает, что Гуюк-хан умер своей смертью — «от болезни, которой страдал», — но насколько надёжно его свидетельство?

В Монгольской империи тут же стали распространяться слухи, что Гуюк был отравлен. Слухи эти собрал проезжавший по стране в 1253–1254 годах Гильом Рубрук. Сам он оговаривается, что о смерти великого хана «не мог узнать ничего достоверного». Однако побывавший в Монголии несколько раньше монах Андре Лонжюмо рассказывал ему, что Гуюк будто бы «умер от одного врачебного средства, данного ему, и подозревал, что это средство приказал приготовить Бату». Слышал Рубрук и другое. Говорили, будто хан «сам позвал Бату, чтобы тот пришёл поклониться ему, и Бату пустился в путь с великой пышностью (мы знаем, что это было действительно так. — А. К.). Однако он сам и его люди сильно опасались (опять истинная правда. — А. К), и он послал вперёд своего брата, по имени Стикана (Шибана. — А. К.), который, прибыв к хану, должен был подать ему чашу за столом, но в это время возникла ссора между ними, и они убили друг друга» ⁴⁰.