Но настроение во время этого марша по пыльным дорогам у противников было разное. Французы преследовали русских с азартом, были воодушевлены погоней: «Мы шли по кровавым следам войск Коновницына». Наших же, напротив, отступление по русской земле удручало. «В таком положении, — продолжал Радожицкий, — случалось нам проходить мимо толпы пленных французов, взятых в последнем сражении, они с удовольствием смотрели на нашу поспешную ретираду и насмешливо говорили, что мы не уйдем от Наполеона, потому что они теперь составляют авангард его армии. Должно признаться, что после смоленских битв наши солдаты очень приуныли. Пролитая на развалинах Смоленска кровь при всех усилиях упорной защиты нашей и отступление по Московской дороге в недра самой России явно давали чувствовать каждому наше бессилие перед страшным завоевателем. Каждому из нас представлялась печальная картина погибающего отечества. Жители с приближением нашим выбегали из селений, оставляя ббльшую часть своего имущества на произвол приятелей и неприятелей. Позади нас и по сторонам вокруг пылающие селения означали путь приближающихся французов, казаки истребляли все, что оставалось по проходе наших войск, дабы неприятели всюду находили одно опустошение. Отчаянная Россия терзала тогда сама свою утробу»22.

Как бы то ни было, погоня на Московском тракте приближалась к своему концу. Непрерывный натиск армии Наполеона напоминал «танец» боксера, который без передышки теснит своего противника, загоняет его в угол ринга, а тот все время стремится уйти из-под удара. Но так продолжаться без конца не может, здесь гонг об окончании поединка подает только смерть…

После того как русским армиям удалось выйти на Московскую дорогу, начался поиск позиции для сражения. Первая позиция была намечена генерал-квартирмейстером Толем под Андреевкой (11 августа), но ее забраковали: в первую очередь ей был недоволен Багратион. Другую позицию пытались занять под Дорогобужем (предположительно, уже по предложению Багратиона)21, но и она после осмотра была признана неудачной. Тогда, как писал Барклай царю, 12 августа «положено было обще с князем Багратионом отступить к Вязьме в три колонны»24. Багратион в письме 14 августа настаивал на том, чтобы остановиться в Вязьме, если «неприятель даст нам время усилиться в Вязьме и соединить с нами войска Милорадовича; позиция в Вязьме хоть не хороша, но может всегда служить к соединению наших сил, и теперь дело не состоит в том, чтобы искать позиций, но, собравши со всех сторон наши способы, мы будем иметь равное число войск с неприятелем, но можем против него тем смелее действовать, что мы ему гораздо превосходнее духом и единодушием»25. Предложение Багратиона принять было невозможно: во-первых, ожидаемый из Калуги 15-тысячный корпус новобранцев под командованием генерала М. А. Милорадовича не успел к Вязьме в момент отступления русских армий, а встретился с ними лишь в Гжатске, а во-вторых, иных способов ведения военных действий крупными силами, как только в заранее выбранной и даже усиленной позиции, тогда не было и не могло быть. 16 августа войска прошли Вязьму. Толь и генерал Труссон еще 14 августа нашли удобную позицию у деревни Федоровки26, которая, однако, имела важный недостаток, отмеченный в журнале Сен-При: «Там хотят занять позицию, но нет воды». Какой острой в ту кампанию была проблема с водой, выше упоминалось не раз. Багратион был солидарен со своим начальником штаба. Он писал Барклаю: «По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет. Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск: город портовый и позиции хорошие должны быть. Но всего лучше там присоединить Милорадовича и драться уже порядочно. Жаль, что нас завели сюда и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни пить, ни варить каш не могут…» На письме Багратиона отмечено рукой Барклая: «Дать тотчас повеление к отступлению завтра в 4 часа по утру»27.

Шестнадцатого августа армия отошла к Федоровскому, а на следующий день — к Царево-Займищу, где наконец утвердили — вроде бы окончательно — позицию. Ее одобрил Барклай. Как писал А. Н. Муравьев, служивший тогда в Главном штабе, командующий признал место «чрезвычайно крепким и удобным для встречи неприятеля28. Не все, однако, разделяли это мнение». Муравьев не упоминает Багратиона, но явно имеет его в виду, когда пишет: «Так как взаимное недоброжелательство между главнокомандующими усиливалось, всеобщий ропот на Барклая доходил до чрезвычайности…» По крайней мере начальник Главного штаба 2-й армии граф Сен-При, вслед за своим главнокомандующим, ясно выражал сомнения в правильности выбора. Он писал в боевом журнале: «Местоположение низменное и без опорных пунктов». По-видимому, такого же мнения о позиции под Царево-Займищем придерживались и другие генералы.

Следующая запись в журнале Сен-При: «20-го в Ивашкове. Позиция лучше, особенно имея в виду переход в наступление. Прибытие князя Кутузова, главнокомандующего обеими армиями»29. Но приехавший Кутузов сразу же забраковал и эту позицию и дал приказ отступать. Он объяснял это тем, что нужно соединиться с подходящими из Москвы резервами. Но наверняка он руководствовался иными соображениями: воевать на позиции, выбранной его предшественниками, он никак не мог.

Все бы было хорошо, «если бы между нами существовало единство…». Так писал генерал Армфельд из Смоленска. Он хорошо знал Барклая, был дружен и с Багратионом (вероятно, еще со времен Русско-шведской войны). Армфельд, как и некоторые другие, пытался (или только изображал, что пытается) сделать так, чтобы между главнокомандующими «царила какая-нибудь гармония», но ее, увы, не было.

Истоки взаимного непонимания генералов Барклая и Багратиона не имели давней истории и не уходили корнями глубоко в их служебные и личные отношения. Известно, что Багратион отдавал должное мужеству Барклая, отступавшего в 1807 году под его командой к Прейсиш-Эйлау и тяжело раненного в ходе сражения за город. «Суворовский авангардный генерал князь Багратион, — писал Ф. Булгарин, — после Пултуска и Прейсиш-Эйлау питал высокое уважение к Барклаю де Толли и относился к нему с высочайшей похвалой»1. Конфликт возник и обострился во время драматического отступления русских армий от границы летом 1812 года, когда между главнокомандующими двух русских армий разгорелась письменная перепалка. Багратион был убежден, что против него действуют основные силы французов, а Барклай отступает, медлит с решающей битвой и в результате 2-й армии приходится так туго2. Мы уже говорили, что обвинения Багратиона были неосновательны — против Барклая в тот момент действовала основная группировка Великой армии во главе с самим Наполеоном, и отступление 1-й армии было таким же вынужденным, как и отход 2-й армии под натиском корпусов Даву и Жерома. Но и Барклай был несправедлив к Багратиону, когда излишне критично оценивал его действия. Тому пришлось выводить армию почти из окружения, в то время как 1-я армия спокойно уходила от противника, проявлявшего странную медлительность. Профессионалы это поняли сразу. Тормасов писал Багратиону 30 июня: «Из недействия неприятеля противу 1-й армии заключаю, что теперь все его старание состоит, чтоб отделить вас от соединения»3. Так оно и было — целью «охоты» Наполеона в первые дни войны была армия Багратиона. Противостояние главнокомандующих началось с того момента, когда Багратион не пошел на Вилейки, а потом отказался двигаться на Минск, после чего начал отступление на юг, к Бобруйску. В письме 8 июля к Александру 1 военный министр не скрыл своего раздражения действиями Багратиона: «Донося Вашему императорскому величеству обо всем вышеизложенном (речь шла о подходе 1-й армии к Витебску и «открытии близкой коммуникации» с Могилевом. — Е. А.), осмеливаюсь еще присовокупить, что получено мною отношение князя Багратиона». К своему рапорту он приложил письмо Багратиона, в котором тот жаловался на пассивность 1-й армии, тогда как 2-я армия вынуждена испытывать натиск превосходящих сил противника. Барклай так комментирует обвинения Багратиона: «Исчисление неприятельских сил, противу 1-й армии сосредоточенных, основано было не на одних мнимых известиях, но на самом действии, ибо 1-я армия имела неприятеля всегда в виду своем и на каждом шаге с ним сражалась. Авангард же 2-й армии нигде с ним не встретился и исчислить можно, что та малая часть неприятеля, которая заняла Борисов, в ту же минуту могла быть опрокинута авангардом 2-й армии, ежели б она взяла направление свое из Несвижа не на Бобруйск, а на Игумен»4.