Самым страстным и непримиримым противником Миллера выступил Ломоносов. В представленном во время этого обсуждения «особом мнении» Ломоносов обнаруживает большую начитанность в древних памятниках. Он ищет доказательств древности славян в обилии славянских наименований на Дунае и распространенности славянских поселений в Европе. Он указывает на обширный славянский мир, на распространение славянского языка на громадной территории — от Дона и Оки с востока до Иллирика и Альбы (Эльбы) на запад, от Черного моря и Дуная до «южных берегов Варяжского моря, до реки Двины и Белозера». На этом славянском языке говорили «Чехи, Лехи, Морава, Поморцы или Померанцы, Славяне по Дунаю, Сербы и Славенские Болгары, Поляне, Бужане, Кривичи, Древляне, Новгородские славяне, Белоозерцы, Суздальцы». Все это единая великая славянская семья! «А чтобы славенской язык толь широко распространился, надобно было весьма долгое время и многие веки, а особливо, что славенской язык ни от греческого, ни от латинского, ни от другого какова известного не происходит».
Ломоносов обращает внимание на доисторические племена и народы, обитавшие по берегам Черного моря, и производит русских от скифского племени — роксолан. При этом он ссылается на античного географа Страбона, который указывал, что «дальнейшие из известных Скифов Роксолане… живут далее всех к северу на полях между Днепром и Доном, далее живет ли кто, не знаем». Ломоносов указывает на нелогичность Миллера, его натяжки и несообразности, его попытки филологическим путем вывести некоторые собственные и географические имена из Скандинавии. В этом Миллер также следовал за Байером. Ломоносов попутно разделывается и с Байером. Его произвольные этимологии он называет «перевертками».
Байер, замечает Ломоносов, «последуя своей фантазии», превращал имена русских князей в скандинавские — из Владимира получался Валтмар, из Всеволода — Визавальдур. «Ежели сии Баейровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Байер происходит от российского Бурлак», — иронизировал Ломоносов. Никак не может Ломоносов согласиться с Миллером, который производил наименование Холмогор от скандинавской «Гольмгардии». «Имя Холмогоры, — писал Ломоносов, — соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земле горы, по которым и деревни близ оного называются, например, Матигоры, верьхние и нижние, Каскова гора, Загорье и пр.» Ломоносов метко пародирует ученые приемы Миллера: «Ежели бы я хотел по примеру Байеро-Миллерскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокгольм называют, но должно им звать оную Стиокольной для того, что она так слывет у Русских».
Ломоносов развенчивает иноземных ученых, мнивших себя единственными авторитетами в истории чуждой им страны. Он сравнивает ворожившего над своими этимологиями Байера с камланьем северных шаманов, которых Ломоносов, несомненно, видывал у себя на родине во время плаваний по Ледовитому океану. «Мне кажется, — пишет Ломоносов о Байере, — что он не мало походит на некоторого идольского жреца, который, окурив себя беленою и дурманом и скорым на одной ноге вертением закрутив себе голову, дает сомнительные, темные, непонятные и совсем дикие ответы». Ломоносов не таил, что он дает свой отзыв не только как ученый, но и как патриот. Он подчеркивал, что делает это «не по пристрастию и не взирая на лицо, но как верному сыну отечества надлежит». Ломоносов вскрывает политический смысл и политический вред составленной Миллером речи «О происхождении народа и имени российского». Миллер собирался от имени Академии наук провозгласить неприемлемую и порочную теорию исторического развития России. Этого нельзя было допустить.
Ломоносова горячо поддерживали русские адъюнкты Попов и Крашенинников. Интересна позиция Шумахера, крайне раздосадованного на Миллера. Поведение Миллера казалось ему верхом безрассудства. По его мнению, надо было действовать осторожнее: «Если бы я был на месте автора, — писал Шумахер Теплову еще 19 октября 1749 года, — то дал бы совсем другой оборот своей речи. Я бы изложил таким образом: происхождение народов весьма неизвестно. Каждый производит их то от богов, то от героев. Так как я буду говорить о происхождении русского народа, то изложу вам, милостивые государи, различные мнения писателей по этому предмету… Я же, основываясь на свидетельствах, сохраненных шведскими писателями, представляю себе, что русская нация ведет свое ' начало от скандинавских народов. Но откуда бы ни производили русский народ, он был всегда народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами, которым следует сохраниться в потомстве… Но он хотел умничать! Habeat sibi [262]— дорого он заплатит за свое тщеславие!»
Миллер действительно дорого поплатился. Диссертация его была отвергнута. 6 октября 1750 года сенатским указом он был разжалован из профессоров в адъюнкты, и ему соответственно было снижено жалованье.
В марте 1753 года, когда Ломоносов находился в Москве, где был тогда двор, Елизавета Петровна объявила ему через И. И. Шувалова, что «охотно желала бы видеть Российскую историю, написанную его штилем». Так об этом сообщает сам Ломоносов.
Придворное поручение не застало его врасплох и отчасти отвечало его давнишним желаниям. Еще в сентябре 1751 года он писал И. И. Шувалову: «Я ныне Демофонта докончить стараюсь и притом делаю план Российской истории». В отчетах о своих трудах за 1751 и 1752 гг. Ломоносов указывал, что «читал книги для собирания материи к сочинению Российской истории»: Нестора «Большой летописец», «Русскую правду», первый том истории Татищева (в рукописи) и другие, из которых он делал нужные выписки и примечания. Елизавета лишь подтвердила или санкционировала то, о чем давно шла речь. Ломоносов занимался русской историей по своей воле и охоте. «Главной побудительной причиной, толкавшей его на эти занятия, была деятельная любовь к своей родине», — заметил академик Б. Д. Греков. [263]
Ломоносов гордился историческим прошлым русского народа и всегда и по всякому поводу заявлял об этом во всеуслышание. «Всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев, греческим и римским подобных, унижать нас перед оными причины иметь не будет, но только вину полагать должен на бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности».
Ломоносов стремился воспитать в русском народе любовь и уважение к своей истории. Занятия историей были для него кровным делом, так как он видел, что в них настала насущная нужда. В дворянском обществе, наряду с преклонением перед всякой иностранщиной, установилось пренебрежительное отношение к отечественной старине. Старина как бы целиком уступалась темным приверженцам допетровской Руси — бородачам и староверам. Тяжелые дни бироновщины напомнили о необходимости считаться с национальными историческими традициями. Этим и объясняется пробуждение интереса к русской истории при дворе Елизаветы. Но Ломоносов, отвечая на требования двора, шел своим собственным путем. Он стал у колыбели русской исторической науки, охраняя ее от посягательства иностранцев. Он чувствовал потребность самому взяться за разработку русской истории и наметить пути ее развития, как он делал это и в различных других областях.
Ломоносов пришел на невозделанное поле. Сколько-нибудь связного обзора русской истории, если не считать древних летописных сводов, не существовало. В 1732 году Миллер напечатал «Объявление предложения, до исправления Российской истории касающееся», в котором ставил перед собой широкие задачи: «Приемлется здесь история Российского государства во всем своем пространстве, так что до оныя не только гражданские, церковные, ученые и естественные приключения принадлежать имеют, но также и древности, знание монет, хронология, география и пр.». Сборники Миллера начали выходить на немецком языке в том же 1732 году, но они представляли собой лишь беспорядочную публикацию сырых исторических материалов, никак не заменяющих общую историю России, нужда в которой чувствовалась год от году острее.