Готфрид опять явился к императору. И Алексей не мог не принять его, ибо всерьез тревожился за судьбу империи.

Герцог шел по коридорам дворца уверенной походкой, сокровища дворца оглядывал по-хозяйски, на стражу ромейскую глядел дерзко и надменно. Но с императором говорил по-прежнему вежливо:

— Государь! Вы не решились еще пустить нас в город? Вы не сжалились еще над своими христианскими братьями?

Алексей Комнин ответил:

— Даже у такого большого города, как Константинополь, — одного из самых великих городов, — ограничены возможности. Он не сможет вместить такого большого войска.

Готфрид как будто начинал чувствовать свое превосходство:

— Мои люди жалуются. Им не достает пищи, они голодают, их мучит жажда.

Император печально кивнул:

— Мои люди тоже жалуются… Я говорил уже об ограниченных возможностях. Полис не в состоянии прокормить столь огромное войско.

Никифор Вриенний спросил:

— Скажите, герцог, когда вы думаете начать переправу?

— О, если б это зависело только от меня! — Готфрид улыбнулся так, как, наверное, улыбается волк при виде отары овец. — Мы не все еще подтянули силы. И вы должны нас понять: горький опыт учит нас. Разве можно забыть тот урок, что преподали нам турки? Вам известно ли, государь, как неверные поступили с нашими ополченцами?.. Они сложили гору из мертвых тел. Мы не хотим, чтобы такое повторилось. Мы соберем в кулак все силы и тогда ударим…

— Вам надо переправляться, — настаивал Никифор Вриенний. — Мы уже сейчас испытываем большие сложности с продовольствием. А когда вас, крестоносцев, станет больше, могут возникнуть… трения… недоразумения…

Готфрид из Лотарингии, как бы обидевшись, поджал губы:

— Можно подумать, вы, христиане, не рады нам, христианам. Мне даже кажется, что вы готовы любой ценой столкнуть нас на тот берег — там ведь ждет нас верная смерть. Мы не готовы еще к долгой изнурительной войне.

Так под разными предлогами герцог отказывался покинуть предместья Константинополя и никакие увещевания не могли его поколебать. Готфрид умел говорить и знал, что хотел сказать. И этими умением и знанием с успехом пользовался. На каждый довод императора он тут же, почти без раздумий выставлял два своих довода.

Алексей Комнин сказал:

— Вы явились к нам в помощь, по нашему зову. И как всякий благородный христианин, пришедший в христианскую страну, должны подчиняться государю этой страны. А выступая с войском на нашей стороне, вы должны присягнуть мне. Когда же вы присягнете, герцог?

Готфрид не замедлил с ответом:

— Разве мы не подчиняемся вам, государь, в пределах возможного? Я, конечно, не исключаю мелких недоразумений. Без них не обойтись, когда вершатся великие дела… А присягнем мы чуть позже. Вне всяких сомнений! Но для начала соберемся все…

Так опять кольцо замыкалось на этом неопределенном отдаленном времени, когда все крестоносцы якобы соберутся под стенами полиса.

Когда герцог Готфрид покинул дворец, Никифор Вриенний сказал государю:

— Они не уйдут. С самого начала было ясно, что Иерусалим и Гроб Господень их мало привлекают. Они соберут под городом несметные полчища и пойдут на приступ. Нам вряд ли удастся выстоять. И сей латинянин это хорошо понимает. Вы заметили, государь, что он уже во Влахернах чувствует себя как дома?

Злой огонек загорелся в глазах императора:

— Завтра мы сделаем так, что они вынуждены будут уйти.

— Как?

— Мы прекратим поставлять им пищу.

— Это только обозлит их, — заметил Никифор. — Я боюсь подумать о последствиях.

— Положимся на Бога. Наверное, для нас это самый разумный выход… А ты, Никифор, оставь все дела и займись крестоносцами. Ибо если сейчас не решить, как быть с ними, у нас с тобой может не быть больше дел.

На следующий день обозы с продовольствием не вышли из города. Голодные латиняне прождали до вечера и, когда поняли, что обозов не будет, подняли большой шум и крик. Многие, размахивая руками, призывали братьев-латинян на штурм города. Они кричали, что, захватив Константинополь, каждый найдет себе и пишу, и очаг, и мягкую постель, и красивую женщину в эту постель; будет много вина и веселья; любые сокровища, что стекались в этот город столетиями, можно будет брать:

— И перед Богом мы будем чисты! Разве греки не виноваты сами? Разве не они решили обречь нас на медленную, мучительную голодную смерть?..

— На штурм! — кричали горячие головы.

— На штурм! — вторила им толпа.

Но военачальники рассудили иначе:

— Нет смысла лезть ночью на стены. Подождем до утра. И если презренные ромеи не одумаются, не накормят нас и не напоят вволю, если не осыпят сокровищами, пойдем на штурм. Не достаточно ли нам страдать под стенами города? Когда еще такое бывало, чтоб благородного рыцаря не пускали в дом?

Ворчали латиняне:

— Терпеть муки голода до утра?

Однако постепенно угомонились…

А на следующий день опять подняли шум. Очень были злы. Хотели битвы, хотели добычи. Тогда военачальники, велев трубить в трубы, повели крестоносцев на город.

В тот день был большой христианский праздник, и жители полиса проводили его, молясь в храмах и празднуя у себя в домах. Когда ромеи узнали, что латиняне пошли на приступ, их обуял ужас. Так согрешить против Бога!

Многие уважаемые люди города поднялись на городские стены и пытались образумить крестоносцев:

— Побойтесь Господа! Вы в такой день решили учинить братоубийство.

Но крестоносцы лавиной шли к городу. Они были глухи к предостережениям греков. Они жаждали наживы.

Никифор Вриенний, закованный в золоченые латы, предводительствовал на стенах. И первую атаку крестоносцев отбили. Так в Божий праздник пролилась кровь братьев-христиан. А латиняне, отхлынув от стен, уже готовились ко второй атаке.

Жители полиса кричали им:

— Побойтесь Бога! Спрячьте оружие! Вернитесь в свой лагерь!

Но ромеи взывали к разуму неразумных. Латиняне только насмехались над ними, кричали в ответ проклятья и иные слова, способные осквернить уста не только человека благородного, но и уста простолюдина.

Тогда Никифор Вриенний велел ромейским войскам приготовиться к вылазке. Тяжелая конница и пешие воины выстроились ровными колоннами. Ромеи были полны решимости наказать гнусных заносчивых латинян, возомнивших себя непобедимыми, возомнивших себя господами. Долго терпели греки бесчинства крестоносцев на своей земле, у стен своего любимого города; и радовались тому, что близился час мщения.

Когда крестоносцы опять пошли на приступ, Никифор воскликнул:

— С нами Бог!

И велел раскрыть ворота.

Крестоносцы меньше всего ожидали увидеть перед собой стройные ряды ромейского воинства. Крестоносцы полагали, что ромеи дрожат от страха в своих домах, пряча головы свои на груди у жен. Латинянам виделись уже в грезах россыпи золота на широких константинопольских улицах, виделись переулки, усыпанные сверкающим серебром, и вдруг глазам их открылось блистающее стальными доспехами войско. Латиняне опешили в первый миг, толпы рыцарей приостановились; задние напирали на передних, а те пребывали в растерянности.

И не успели латиняне опомниться, как греки ударили в них тремя могучими колоннами. Страшен по силе был этот удар. Колонны ромеев глубоко вклинились в толпы крестоносцев и многих рыцарей сокрушили в первые же мгновения битвы.

Здесь впервые Глеб увидел, как умеет сражаться Трифон. До этих пор Глеб наблюдал начальника стражи и своего покровителя лишь в поединках и учебных схватках. А сейчас лицезрел его в деле.

Казалось, не было среди латинян могучего рыцаря, способного Трифону противостоять. Ударами шпор Трифон бросал коня на стену закованных в железо крестоносцев. Разил мечом точно и быстро. В мгновение ока он угадывал в доспехах рыцарей слабые места и бил туда без промаха: в сочленения лат, в прорези для глаз, в горло… Если Трифон не находил слабых мест, он, обладающий недюжинной силой, прорубал крепкие доспехи или сталкивал рыцаря с коня.