— Чтобы сопротивление наконец ослабло, — закончила я за него. — Аллан Кич и компашка его брата работают на него, да?

— Мы так предполагаем. Мы обнаружили у них в гараже что-то вроде притона. Похоже, там собирается вся компания. Обнаружили там краску, которая очень похожа на ту, что ты недавно отдирала со своей входной двери. И двух ужей в ящике. По-видимому, именно эти ребята подбрасывают змей в дома.

Подростки берут в руки змей, не говоря уже о тайпане, и змеи их не кусают? Подростки убили трех стариков? Я вздохнула с облегчением, поскольку уже не была главной подозреваемой, но подростки — маловероятно!

— Я не подозревал, что Вентри как-то связан с Уитчерами, но, если ты права, это в корне меняет дело. Ладно, я еду на радио. За тобой через десять минут приедут.

— Ой, пожалуйста, давай я поеду домой. Обещаю, что отправлюсь прямо в поселок.

— Это невозможно. Час назад проклятый дуб-великан упал прямо на дорогу. Сегодня никто не попадет в поселок и никто не выедет из него.

— А ты где сейчас?

— В поселке. Я только что ездил туда, посмотрел, можно ли убрать дерево. Никак нельзя. Потребуется мощное подъемное устройство. К счастью, Вентри тоже здесь. А поскольку его вертолет не может взлететь при таком ветре, он застрял в поселке на неопределенное время. И не спорь. Я прикажу, чтобы тебя никто не допрашивал, пока я сам не приеду в участок. Возможно, тебе придется ночь провести в камере. Мне очень жаль, но тебе это, черт возьми, послужит уроком — не надо было сбегать.

— Ладно, — согласилась я, поняв, что улыбаюсь.

Я убеждала себя, что улыбаюсь потому, что больше не являюсь подозреваемой. В любом случае, я так устала, что провести ночь в камере не считала большой проблемой. Я усну, как только захлопнется дверь.

Еще одна секундная пауза, потом я поняла, что у меня сперло дыхание.

— Я рад, что с тобой все нормально, — сказал Мэт. — До скорого.

В трубке щелкнуло, и голос Мэта исчез, связь оборвалась.

Я сидела в машине; из-за проливного дождя, который застил лобовое стекло, ничего не было видно, и каждые несколько секунд в кузов автомобиля ударяли резкие порывы ветра. Прошло десять минут, но патрульная машина за мной так и не приехала. Глаза у меня стали закрываться. Мне казалось: все наконец закончилось. Остались, конечно, кое-какие мелочи, но пусть этим займется полиция. Это не моя работа, меня это не касается. Я могу вернуться к своей размеренной жизни, лечить раненых животных, прятать лицо от людей.

«Это всего лишь шрам».

«Я рад, что с тобой все нормально. До скорого».

Мои глаза открылись. Двадцать пять лет я возводила вокруг себя стену, которую считала нерушимой и неприступной, как стена крепости. Но события последних дней развалили ее, словно динамит — песочный домик. Двадцать пять лет я играла с судьбой в прятки, но жизнь в конечном счете меня настигла. Нет, даже больше того. Жизнь схватила меня за шкирку и вытянула, упирающуюся и сопротивляющуюся, на дневной свет. А теперь… неужели я снова нырну в тень?

Прошло двадцать минут с тех пор, как Мэт закончил говорить по телефону, — ни намека на патрульную машину. Я решила, что у патрульных из-за бури работы выше крыши, но вскоре они все же за мной приедут.

Я отогнула солнцезащитный козырек над водительским сиденьем и посмотрела в зеркало, которым раньше никогда не пользовалась. И долго, пристально разглядывала свое лицо — впервые в жизни настолько придирчиво.

Не такое уж оно и страшное. Я не была красавицей (но все равно спасибо, Шон), да и хорошенькой меня не назовешь (спасибо, Виолетта, на добром слове), но реальность, если говорить откровенно, не имела ничего общего с тем уродливым чудовищем, которое я сама придумала. Со времени последней пластической операции прошло десять лет, но наука не стоит на месте, возможно, сейчас врачи могли бы сделать больше. И я смогу купить пристойную одежду, в которой Милдред, тетушке Мэта, не стыдно было бы и в гроб лечь. При этой мысли я уже улыбалась своему отражению — чего тоже никогда не делала раньше. Может, стоило бы и косметику купить. Черт возьми, я даже пойду к Шону на телепробы!

От стука в окно я вздрогнула. Обернулась, надеясь увидеть полицейского в форме, боясь, что это может оказаться Таскер, но не сомневаясь, что смогу поставить его на место. Но увидела я худого пожилого мужчину в мокрой голубой куртке поверх мокрого черного костюма. Намокшие пряди редких волос прилипли к лицу. Я перегнулась через сиденье и открыла дверцу со стороны пассажира.

— Клара! — сказал он, глядя на меня. — Вы хотя бы понимаете, что полстраны вас ищет?

Я обернулась и еще раз взглянула на голубой «Форд Фиеста», припаркованный неподалеку. Если бы я пригляделась получше, когда приехала, тут же узнала бы машину. В конце концов, я ведь находилась возле церкви! Преподобный Персиваль Стэнси, вне всякого сомнения, навещал одного из своих коллег.

— Почему вы меня обманули? — спросила я, выпрямляясь и глядя ему прямо в глаза. Я всегда считала этого маленького, одетого в черное старика милым, старомодным, возможно чуть эгоистичным, но в целом хорошим человеком. Мое мнение теперь изменилось. — Зачем вы сказали, что вас не было в поселке в 1958 году? Вы были в церкви в ту ночь, когда она сгорела. Мне рассказала Руби. Она видела, что вы сидели в задних рядах.

Преподобный Персиваль Стэнси вздохнул.

— Кажется, дождь стихает, — сказал он. — Может, немного прогуляемся, дорогая?

Я вылезла из машины, нашла свою куртку. Мне не показалось, что дождь стихает, скорее наоборот, но было наплевать. Персиваль жестом пригласил следовать по дорожке, усыпанной гравием, к вершине утеса. Я пошла за ним. Неужели я еще не все знаю?

— В 1958 году я был приходским священником, — начал преподобный Перси, когда мы подошли к невысокой стене, отделявшей парковку от каменистой дорожки, идущей вдоль края утеса. — Кажется, здесь есть ворота.

Мы повернули и пошли вдоль стены.

— Я жил тогда не в поселке, — продолжал он. — Мой приход находился в пятнадцати километрах от него. Услышал о преподобном Фейне, и мне стало любопытно. Поэтому однажды вечером я сел на велосипед и посетил его службу.

Мы подошли к воротам. Персиваль открыл их и жестом предложил мне пройти. Я секунду поколебалась. Край утеса был так близко, а поверхность неровная, каменистая. Совсем неподходящее место для прогулки семидесятилетнего старика. Особенно в такую погоду.

— Это было 15 июня? — спросила я.

— Нет-нет, несколькими неделями ранее. Проходите, моя дорогая.

Я вышла за ворота, стараясь держаться поближе к стене. Хотя я уже и не главная подозреваемая, меньше всего мне хотелось бы объяснять полицейским, почему пожилой священник, находившийся в моей компании, разбился насмерть.

— В церкви царила истерия, — рассказывал Перси. — Люди кричали, размахивали руками, что-то несвязно бормотали и громко пели. На мой взгляд, полнейший абсурд. Я доложил об этом своему начальству, которое попросило меня приглядеться к этой церкви. Поэтому я стал ездить туда пару раз в месяц, чтобы мы знали, что там происходит.

— И что вы скажете о преподобном Фейпе?

Перси переместился ближе к стене, оттеснив меня к краю обрыва. Взял меня за руку, и мы пошли дальше. Капли дождя закатывались мне за шиворот, а из-за сильного ветра слов было почти не разобрать. Однако Перси, казалось, не замечал непогоды.

— Очень сильная личность. Яркая индивидуальность и настоящий красавец. Я считал, что он имел на людей огромное влияние, невзирая на то, представлял он силы добра или зла.

— И на чью сторону он встал?

Преподобный Перси вздохнул.

— На сторону зла, конечно. Такие люди всегда выбирают зло.

— Но, похоже, он повел за собой весь поселок. — Мне показалось или преподобный Перси действительно чуть сдвинулся влево, подталкивая меня к краю обрыва?

— Нет, нет. Я бы сказал, гораздо меньше, чем половину поселка. Но прежде чем винить этих людей, вспомните, что им пришлось пережить затяжную чудовищную войну. А тот, кто был постарше, пережил даже две войны. Проповеди Фейна поражали, он говорил о знамениях, предвещающих конец света, о том, что мы живем на этой земле последние дни, но тогда его речи звучали убедительно. Фейн утверждал, что он последователь Илии-пророка — из тех праведников, которых Господь послал на землю, чтобы привести своих настоящих детей в царство Божие. По его словам, у него были свои причины приехать в Англию. Он считал себя живым святым. Должен признаться, его слова можно было принять за чистую монету.