18

— Ты просто сядь в задней части лодки, Фрэнсис.

— По-моему, ее принято называть кормой, Джонни.

Пауэрскорт и Фицджеральд отплыли из Хаммерсмита вверх по Темзе, намереваясь осмотреть прибежище богатых гомосексуалистов Лондона. Пауэрскорту хотелось увидеть его своими глазами. Стоял поздний вечер, холодный ветер задувал над рекой. Фицджеральд раздобыл где-то старенькую гребную шлюпку.

— Знаешь, Фрэнсис, этот дом обратил меня в очень суеверного человека. Вот уж два раза я, уходя от него, видел одинокую сороку [58]. И сколько ни озирался по сторонам, второй так и не углядел. А от клятого дерева меня уже попросту тошнит. Стало быть, мы подкрадываемся к ним со стороны для них неожиданной. Господи, Фрэнсис, да сиди ты, ради всего святого, спокойно. Утопишь же обоих.

Шлюпка, похоже, обладала собственным необузданным нравом — она начинала раскачиваться, крениться и черпать воду в мгновения самые неожиданные.

— Мы, собственно, куда плывем, Джонни?

Шлюпка, виляя, устремилась на роковое свидание с бастионами Хаммерсмитского моста, и Пауэрскорт принялся гадать, удастся ли ему вплавь добраться до берега.

— Заткнись, Фрэнсис! Я просто стараюсь держать чертову посудину посередине реки. Здесь течение слабее.

В конце концов лодка усвоила некий ритм движения и могучие руки Фицджеральда повлекли ее вверх по течению. Хэмптон-Корт [59], думал Пауэрскорт, будем стараться, глядишь, доберемся и до Хэмптон-Корта, а то и до Оксфорда. Хотя на такой скорости нам туда в этом году не попасть. Даже на середине реки течение оставалось сильным, а продвижение медленным, и плеск весел казался ненатурально громким.

Справа от Пауэрскорта тянулась береговая линия Хаммерсмита с ее тавернами и красивыми домами, время от времени оттуда неслись над рекой разномастные звуки. Слева, за Хаммерсмитским мостом, молча следили за их продвижением деревья Барнза. Разного рода странный сор плыл им навстречу, устремляясь в открытое море — фантастической формы деревянные обломки, тряпье, возможно, бывшее некогда одеждой, бутылки, в которых отсутствовали записки. Гребная восьмерка промахнула мимо, гребцы были все в черном, и какой-то призрачный свет мерцал на носу этой лодки, несомой течением к Патни [60].

— Уже близко, Фрэнсис, — Фицджеральд на миг перестал грести, чтобы от души глотнуть из бывшей при нем фляжки. — Смотри! Видишь вон там свет за деревьями?

Они плыли по речной излучине. Холодные, черные воды Темзы раскинулись впереди примерно на милю, до противоположного берега Барнза. Чета грачей застыла, точно чета часовых, на верхушке одного из обступавших дом деревьев.

Во всех окнах верхних двух этажей горел свет. Похоже, дела там идут полным ходом, подумал Пауэрскорт. Быть может, нынче у них один из особых вечеров — торжественный обед с танцами после него или бал-маскарад. На крыше здания виднелась круглая балюстрада, и что-то посверкивало там под пробивавшимися сквозь тучи лучами лунного света. Часовые, подумал он, ночной дозор, вглядывающийся в темный Лондон — не заявятся ли из него нежданные гости, не хлынут ли к парадной двери люди в полицейских мундирах.

— Прекрасное место для тех, кто ищет уединения, не правда ли? — Фицджеральд слегка задыхался от усилий, потребных, чтобы удерживать шлюпку на одном месте. Справа от них различался небольшой причал с парой зачаленных лодок, готовых к быстрому броску через реку. — Я еще раз побеседовал с моим приятелем, Фрэнсис.

— С поклонником Помероля?

— С поклонником Помероля, — подтвердил Фицджеральд. — Он сказал две вещи, для нас, я думаю, небесполезных. Во-первых…

Где-то совсем близко раздался глухой звук — вода отразила его, и созданное звуком эхо угасло среди деревьев.

Фицджеральд снова взялся за весла, они миновали дом и ушли в другую излучину реки.

Оба ждали. Не произнося ни слова. Прождали две минуты, может быть, три. Темза безмолвствовала, если не считать вечного шепота ее вод. Наконец, Фицджеральд поворотил шлюпку в обратном направлении. И течение понесло их назад, к Лондону. Теперь, чтобы удерживать шлюпку на правильном курсе, требовались лишь легкие удары весел.

— Что это, к дьяволу, было? — произнес Пауэрскорт, когда дом скрылся из вида.

— Думаю, открылась и закрылась входная дверь. Еще один член клуба, еще один клиент. Он, надо полагать, шел подъездным путем черт знает с какой осторожностью. Ведь никаких шагов мы с тобой не слышали, верно?

— Нет, не слышали. У меня от этого дома мурашки бегут по коже. Так что ты собирался сказать, Джонни?

Интересно, на кого мы похожи? — думал Пауэрскорт. Двое мужчин, сгорбившихся в крохотной лодчонке, снующей вверх и вниз по реке. На служащих акцизного управления, быть может, отправляющихся на осмотр некоего запрещенного груза, или на кладбищенских воров, старающихся избежать людных путей?

— За последние два года там умерли двое, — по-моему, я это собирался сказать. Знакомого моего, когда он об этом рассказывал, трясло. Полагаю, он гадал, не ожидает ли и его подобный же конец. Лишившийся рассудка, ослепший или парализованный, а то и все сразу, со съеденными болезнью костями. Я спросил его и о шантаже, о том, не случалось ли нашим друзьям из этого дома шантажировать друг друга. Он ответил, что, по его мнению, шантаж там практически невозможен.

Фицджеральд произносил все это шепотом. Чтобы расслышать его, Пауэрскорту пришлось наклониться, отчего шлюпка снова опасно заплясала.

— Ты ведь помнишь устав клуба, Фрэнсис, — каждый из членов обязан представить имена и адреса двух близких людей, ничего об их извращенных привычках не ведающих. И эта угроза висит над ними всегда. По словам моего приятеля, все они до того боятся шантажа со стороны клуба, что мысль шантажировать друг друга им и в голову-то прийти не может.

Эти воды будут поспокойнее, думал Пауэрскорт, хоть, может, они немного и зыбистее, и крохотные волны ударяют беспомощно в берег, и парусник попрыгивает на них, разрезая носом волну.

Круглый пруд Кенсингтон-Гарденз принимал в этот мирный воскресный день Пауэрскорта, леди Люси и двух мальчиков.

Ленч на Маркем-сквер много времени не занял. Леди Люси окрестила робертов парусник «Британия», вылив ему на нос бокал шампанского.

— Боюсь, он может сломаться. Парусник, то есть. Если я, как полагается, разобью о его нос бутылку шампанского, — слушая леди Люси, можно было подумать, будто она всю жизнь спускала на воду суда. Возможно, и спускала, думал Пауэрскорт, и возможно, тысячи их плыли по синим эгейским водам на встречу со смертью в ветреной Трое.

Освобожденный из временного домашнего заточения друг Роберта, Томас Сент-Клер Эрскин, важно уведомил всех, что его судно называется «Виктори» и что этот корабль Ее Величества раскачивается на волнах совершенно, как изначальный «Виктори», патрулировавший Атлантику.

— Ну так пойдем? Может, пойдем, спустим его на воду?

Даже самый лучший яблочный пирог поварихи леди Люси, отделанный кусочками апельсина и нашпигованный для пущей крепости мускатным орехом, не смог удержать их. Мальчики бежали — не слишком быстро, ибо опасались уронить свои суда, — взрослые следовали за ними поступью более мерной.

Тревога, великая тревога сопровождала первое плавание «Британии». Роберт, с осунувшимся от волнения и сосредоточенности лицом, то и дело подправлял напоследок паруса. Между двумя семилетними мальчиками состоялся ученый разговор о направлении преобладающего ветра. И наконец, корабль вышел в плавание — поначалу он неуверенно покачивался, но скоро выправился и, описав большую дугу, пристал к берегу неподалеку от места, с которого плавание и началось.

— Надеюсь, все будет хорошо. Я имею в виду, с кораблем. Подумайте, что могло бы случиться, если бы он не поплыл, — леди Люси повернулась к Пауэрскорту, мужчине, которому положено знать о таких вещах все.