—  Надо припомнить все это, когда в следующий раз буду откусывать от половинки сэндвича с тунцом в перерыве между встречами.

—  Тебе нравится твоя работа?

—  Очень. — Она задумалась, действительно ли souffle de crab 11выглядит так же, как и слышится. — Роузен, конечно, бывает невыносим, но он заставляет тебя работать эффективно и профессионально.

—  А тебе нравится быть профессионалом?

—  Это очень важно для меня.

—  Почему?

—  Из-за безопасности. — Она взглянула на него с улыбкой. — Но, я думаю, это также связано с Рэдом. Правда в том, что все имеющее для меня значение за последние несколько лет связано с Рэдом.

Она бросила взгляд на официанта, который принес вино и приступил к обычной процедуре, подав Мичу бокал, чтобы тот его одобрил. Эстер смотрела, как льется в высокий бокал золотистое и пенистое шампанское.

—Тогда за Рэда, — проговорил Мич, коснувшись своим бокалом ее. — И за его обворожи

тельную маму.

Эстер сделала глоток, поражаясь тому, что на свете существуют вещи столь приятные на вкус. Конечно, она пила шампанское и до этого, но подобно всему тому, что имело отношение к Мичу, это шампанское было ни на что не похоже.

—  Я бы никогда не назвала себя обворожительной.

—  Прекрасная женщина, в одиночку растящая ребенка в одном из самых жестких городов мира, завораживает меня. — Он сделал еще один глоток и усмехнулся. — Ну, а кроме того, у тебя просто потрясающие ноги, Эстер.

Она улыбнулась и даже после того, как он взял ее за руку, не почувствовала обычного смущения.

—Ты уже об этом упоминал. Они действительно длинные. В школе я была выше своего

брата. Его это приводило в ярость, а мне приходилось жить под именем Дылда.

— Я был Шнурком.

— Шнурком?

— Представь себе такого сорокакилограммового доходягу. Так вот, это был я.

Закрывшись бокалом, она наблюдала, как он снимает пиджак.

— Я тебе не верю.

— Как-нибудь, когда достаточно выпью, я покажу фотографии.

Мич сделал заказ на безукоризненном французском, потрясшем Эстер до глубины души. И это, подумала она, автор комиксов, строящий снежные крепости и беседующий со своей собакой. Поймав ее взгляд, Мич поднял бровь.

— Я провел несколько летних сезонов в Париже, когда учился в последних классах школы.

— А… — Это быстро напомнило ей о его происхождении. — Ты говорил, у тебя нет братьев и сестер. А твои родители живут в Нью-Йорке?

— Нет. — Он отломил кусок французской булочки. — Матушка заезжает время от времени, пройтись по магазинам или театрам, отец также бывает здесь по делам, но Нью-Йорк не в их стиле. Они по-прежнему проводят большую часть года в Ньюпорте, где я и вырос.

— Ах да, Ньюпорт. Мы проезжали его однажды, когда я была еще ребенком. Мы всегда устраивали летом эти каникулы на колесах. — Неосознанным жестом, подарившим ему восхитительный вид ее шеи, она убрала прядь волос за ухо. — Я помню дома в Ньюпорте. Эти огромные особняки с колоннами, цветниками и специально подстриженными деревьями. Мы даже сделали несколько фотографий. Было трудно поверить, что кто-нибудь может там жить. — Она внезапно оборвала себя и взглянула в смущенное лицо Мича. — Вы жили.

— Забавно, но я проводил много времени, наблюдая летом в бинокль за туристами. Возможно, я видел и твою семью.

— Ну да, мы были единственными в маленьком трейлере с чемоданами, привязанными на крыше.

— Конечно, я вас помню. — Мич предложил ей кусок булки. — Как же я вам завидовал!

— Правда? — Эстер собиралась намазать масло на хлеб, да так и замерла с поднятым ножом. — Почему?

— Ну, потому, что вы отправлялись на каникулы в поездку на трейлере и могли есть хот-доги. Вы останавливались в мотелях, где за дверью были специальные аппараты для газировки, и играли в бинго во время переездов из одного города в другой.

—Да, — прошептала она. — Все так и было.

—И я вовсе не бедный маленький богатый мальчик, — добавил он, заметив, что что-то

мелькнуло в ее глазах. — Я просто хочу сказать, что иметь большой дом не многим лучше, чем

вагончик-трейлер.

Мич долил еще вина в ее бокал.

— Я пережил бунтарский период «деньги — ниже меня» много лет назад.

— Не знаю, сложно поверить, что эти слова говорит человек, позволивший скопиться горам пыли на столике эпохи Людовика XV.

—Это не бунтарство, это лень.

— Стыдно признаться, — добавила она, — но у меня руки так и чешутся взяться за бархатку и лимонный сок.

— Ну, если у тебя возникает желание полировать мой столик красного дерева, не надо себя ограничивать.

Эстер удивленно приподняла бровь, когда он рассмеялся.

—И чем же ты занимался в бунтарский период?

Она тронула его руку кончиками пальцев. Пожалуй, это был именно тот редкий раз, когда она касалась его без смущения. Мич перевел взгляд с ее рук на лицо.

— Ты и вправду хочешь знать?

— Да.

— Тогда давай условимся о сделке. Одна слегка сокращенная история жизни в обмен на

другую.

«Не вино делает меня безрассудной, а он сам», — осознала вдруг Эстер.

—  Хорошо. Твоя первая.

—  Ладно, наверное, следует начать с того, что мои родители хотели, чтобы я стал архитектором. Это была единственная практичная и приемлемая профессия, которую они видели для меня, учитывая мои способности к рисованию. Истории в картинках, которые я придумывал, даже не ужасали их, а скорее приводили в недоумение, поэтому они легко их игнорировали. Сразу после окончания школы я решил посвятить свою жизнь искусству.

Подали закуски. Мич с одобрением посмотрел на свое эскарго.

—  Так ты переехал в Нью-Йорк?

—  Нет, в Новый Орлеан. В то время я еще не получил возможности пользоваться своей частью фамильного состояния. Ну, а поскольку я отверг финансовую поддержку родителей, Новый Орлеан казался мне настолько близким к Парижу, насколько я вообще мог себе это позволить. Господи, я любил его. Я голодал, но я любил этот город. Эти дождливые, душные вечера, этот запах реки. Это было мое первое большое приключение. Попробуй-ка одну штучку? Они просто невероятные.

—  Нет, я…

—  Да брось ты. Будешь потом меня только благодарить. — Он поднес вилку ей ко рту.

С большой неохотой Эстер согласилась попробовать.

— О… — Теплый и экзотический аромат эскарго распространился по языку. — Совсем не то, что я ожидала.

— Так всегда случается с самым лучшим.

Она подняла бокал и подумала, как отреагирует Рэдли, когда она расскажет ему, что ела улиток.

— Так чем же ты занимался в Новом Орлеане?

— Я поставил мольберт на Джексон-сквер, рисовал портреты туристов и продавал акварели. Три года я жил в комнате, где зажаривался летом и замерзал зимой, и считал себя счастливейшим человеком в мире.

— И что же случилось?

— Женщина. Как всегда, это была женщина. Я думал, что без ума влюблен в нее, да и она в меня тоже. Она стала моей моделью, когда я переживал «период Матисса». Видела бы ты меня тогда. Волосы у меня были такой же длины, как твои сейчас, и я зачесывал их назад и связывал кожаным шнуром. У меня даже была золотая серьга в левом ухе.

— Ты носил серьгу?

— Не ухмыляйся, они, между прочим, сейчас очень модны. Я просто шел впереди своего времени. — Закуски были унесены, чтобы освободить место для зеленого салата. — Во всяком случае, мы думали, что создали свой «дом» в этой маленькой, нищей комнатушке. Однажды вечером, когда немного перебрал вина, я рассказал ей о своих родителях, о том, что они никогда не понимали мой художественный дар. Она пришла в жуткую ярость.

—  Она так разозлилась на твоих родителей?

—  Ты такая милая, — неожиданно проговорил он и поцеловал ее руку. — Нет, она разозлилась на меня. Я был богачом и не сказал ей об этом. У меня — куча денег, а я жду, чтобы она довольствовалась маленькой, грязной комнатушкой в бедном квартале, где она должна зажаривать бобы и рис на противне. Самое смешное, она действительно заботилась обо мне, пока думала, что я нищий художник. Однако когда обнаружила, что я вовсе таковым не являюсь и, более того, не собираюсь пользоваться тем, что доступно мне, а следовательно, и ей, она пришла в неописуемую ярость. У нас случилась жуткая ссора, и она выложила мне все, что на самом деле думает обо мне и моей работе.